— А вы, дядя Хэшэгтэ, можете так сделать, чтобы узоры заговорили?
— Нет, Доржи. Я не умею…
— Нож скоро готов будет?
— Какой ты быстрый, Доржи… Наша работа долгая. Эти кольца еще десять дней ковырять нужно. Потом надо золотом покрыть, молитву прочитать, чтобы хозяин на добрых людей его не обнажал… Вот какая у нас долгая и трудная работа.
Так прошел этот день. Мальчики до самого вечера не отходили от дяди Хэшэгтэ, но он больше ничего не рассказал.
Глава четвертая
БУДЕШЬ ЛИ ТЫ ПОМНИТЬ МАТЬ, СЭСЭГХЭН?
Аюухан становилось все хуже и хуже. Она не могла уже поднять голову, лицо вытянулось, стало землистого цвета Руки, худые и длинные, беспомощно лежали вдоль тела. На пальцах были видны все косточки, будто бусинки, нанизанные на жилы. Только в глазах еще теплилась жизнь.
Аюухан позвала сына и рассказала ему, как нужно стирать. «Зачем это?» — удивился Затагархан. Мать заговорила еще тише:
— Выстирай рубашку, выкупай сестру и приходи сюда.
Затагархан выстирал рубашонку, умыл Сэсэгхэн в солончаковой воде, расчесал ей волосы большим самодельным гребнем.
— Теперь слушай меня, сыночек, — сказала Аюухан, когда он пришел с сестрой в юрту. — Я скоро умру, и вы тогда совсем осиротеете. Ты большой мальчик, тебе будет легче, а она… — На глазах матери Затагархан увидел слезы. Ему тоже захотелось плакать, спазмы сдавили горло. — Отведи ее к Мархансаевым, — продолжала больная. — Они богатые, очень богатые. Должно же быть у них сердце, не бросят они сироту. Много ли ей надо? Крышу над головой и кусок со стола… Знаю, что с малых лет будет слышать ругань, но хоть сыта будет. Мархансай обещал мне при народе позаботиться о сиротах, когда его бык вашего отца убил.
Аюухан заплакала, обняла дочь, прижалась к ее щеке жаркими, сухими губами.
— Может быть, к тебе придет когда-нибудь счастье, доченька… Как я хочу верить в это…
Затагархан усадил сестренку в тележку. Мать еле слышно сказала на прощанье:
— Скажи Мархансаю: я молюсь за его добрую душу…
Затагархан медленно тащит за собой тележку с сестренкой. Доржи подталкивает сзади. Они еще издали услышали, что в юрте Мархансаевых кто-то жалобно плачет. Наверно, Гунгар. Ребята не помнят, чтобы из этой юрты когда-нибудь слышались смех, песня, тихая мирная беседа. И Сэсэгхэн будет каждый день плакать, и никто не утешит ее…
Когда дети вошли в юрту, Мархансай сидел у очага без рубашки, вытянув к огню ноги. На грязной груди у него болтался на шнурке божок в рамочке. Сумбат и Жалма мазали Мархансаю спину каким-то маслом.
— В гости пришли, что ли? — насмешливо спросил он Затагархана.
Мальчик остановился в дверях, не зная, с чего начать. Потом собрался с духом и сбивчиво проговорил:
— Мархансай-бабай… мать у нас умирает… Она просит, чтобы вы взяли Сэсэгхэн… Я буду приходить и смотреть за ней, пока она маленькая. Вы же обещали матери… А ей совсем плохо…
Мархансай привстал. Глаза его, не мигая, уставились на Затагархана.
— Что? Я обещал? — прохрипел он. — Почему я должен воспитывать чужих детей? Или в Селенгинской степи, кроме меня, других людей нет? Забери, девчонку! Слышишь, немедленно забирай, и чтобы вас здесь не было!
— Мархансай-бабай, не оставьте нас… Мать молится за вашу добрую душу…
— Молится? Пусть молитвами и кормит вас. Щенка от злой собаки приютил бы, от него польза будет, — а от девчонки что? Да и хворая она… Мать ненадолго переживет.
Затагархан с надеждой взглянул на Сумбат, но та сделала вид, что ничего не слышит.
Мархансай сплюнул в туесок желтую табачную жвачку и прогнусавил:
— Эй, Жалма, покорми чем-нибудь этих бродяг да проводи, чтобы собаки не разорвали.
Затагархан еще раз посмотрел, на Сумбат: «Неужели не скажет доброго слова?» Сумбат пошевелила тонкими губами и выговорила:
— У нас и без нее полна юрта сирот.
— Оставьте девочку, — попробовала заступиться Жалма. — Ведь небольшой расход…
— Замолчи! — рассвирепел Мархансай. — Я уже сказал: пусть убираются.
Сэсэгхэн испугалась его красных свирепых глаз, заплакала, спряталась за спину Затагархана и выглядывает оттуда… Они смотрят друг на друга: с ненавистью — самый богатый человек Ичетуя, хозяин тысяч голов скота, и со страхом — маленькая девочка, мать которой не сегодня-завтра умрет.
Доржи выбежал из юрты. Глаза его, полные слез, ничего не видели. Следом за ним понуро вышел Затагархан. Они бережно усадили в тележку девочку и побрели к дому.
— Ну что? — спросила Аюухан.
— Сказал, что щенка бы взял, а наша Сэсэгхэн ему не нужна.
Затагархан заплакал. Плакали Тобшой, Аюухан. Плакал и Доржи.
— Что же будет с тобой, доченька, после моей смерти? — с глубокой тоской проговорила Аюухан.
— Если есть на свете лед, который никогда не тает, то это сердце Мархансай-бабая, — сказала с печалью в голосе бабушка Тобшой.
Доржи пошел домой. В ушах звучали жестокие слова Мархансая: «Щенка от злой собаки приютил бы. а девчонка не нужна».
Все в улусе сразу же узнали, что Мархансай выпроводил Затагархана и Сэсэгхэн. Люди возмущались: ведь когда бык запорол мужа Аюухан, Мархансай божился, что будет заботиться об осиротевшей семье. Во многих юртах проклинали Мархансая, вздыхали и о судьбе Затагархана и его сестры, думали, как помочь им в беде.
К Аюухан пришли Димит и Эрдэмтэ.
— Мы приютим девочку, — сказала Димит.
Аюухан с благодарностью взглянула на них и тихо сказала:
— Спасибо, дорогие. Но у вас ведь и без нее полна юрта детей.
Когда Доржи рассказал дома, как Мархансай обошелся с девочкой, дядя Хэшэгтэ сказал:
— Правду говорят в народе: как из камня не приготовишь обеда, так и от богача не дождешься доброго дела. Возьми, Цоли, девочку себе.
— Как же я могу без Банзара?.. Приедет, скажет, что делать.
…Четыре дня прошло, как Ухинхэн уехал в Кяхту. Эти дни для Аюухан как четыре долгих года… Все думы у нее теперь о русском докторе Марии: может быть, она все-таки принесет исцеление.
Солнце остановилось над юртой, и Аюухан почувствовала, как стало согреваться ее иззябшее тело. Ведь многие выздоравливают, а. ей, видно, грехи мешают. Да, грехи… Аюухан вспомнила, что в детстве дразнила старуху, у которой был пестрый язык… Все боялись этой старухи, — никто не видел, правда, пестрых пятен на ее языке, но знали, что если старуха с пестрым языком пожелает человеку зла, не миновать несчастья. Потом — обидела Эрдэмтэ. Есть еще грех: когда она была совсем молодой, Попхой-лама схватил ее за руку. Она вырвалась и про себя сказала: «Бесстыдник в красной одежде!» Простят ли ей боги такое обращение со святым ламой? Вспомнила и такой случай. Другой лама принес однажды порошок и сказал: «Я даю тебе чудесное лекарство от всех четырехсот четырех болезней, которыми болеют грешные люди… Оно приготовлено из языков трех самых хитрых лисиц с трех высоких гор, из ржавчины кинжала, которым были убиты триста человек, из крови женщины, родившей трех близнецов-сыновей, из кала собаки, сушенного тридцать три года…» Когда лама отвернулся, Аюухан выплюнула порошок. Да, грешна она, очень грешна.
Не оставляет ее дума о маленькой Сэсэгхэн. «Взглянуть бы на нее через пятнадцать лет… Какая она будет? Наверно, станет самой красивой девушкой улуса. Будет ли она помнить свою мать? Пожалуй, не вспомнит, забудет, маленькая она еще у меня».
После полудня Аюухан почувствовала себя лучше. Она была бы совсем здоровой, если бы не теснило в груди. «Это оттого, что у меня немного болит горло, — успокаивала она себя. — Хоть бы кто-нибудь догадался откинуть полог юрты… Увидела бы степь, соседей. От свежего воздуха дышать стало бы легче».
Аюухан посмотрела вверх. Через дымоход виднелось небо, круглый кусочек голубого шелка. А по шелку, как иголка в руках мастерицы, мелькает что-то быстрое и темное… наверно, над юртой пролетают веселые, болтливые ласточки.
