Доржи опять заснул. Его разбудила мать, когда солнце было уже высоко.

— Сыночек, вставай. Дядя сундучок открывать собирается.

Дядя Хэшэгтэ сидел у юрты на войлоке. Он снял замочек, открыл крышку… Правда, крышка оказалась не золотая и птицы оттуда не выпорхнули, а все равно интересно. Не зря Доржи ждал так долго — целый день и ночь.

Дядя вынул из сундучка маленькие молоточки, ножницы, разные острые железки — не то ножички, не то шилья, маленькую — с ладонь — наковальню и такой же маленький мех. Настоящий мех, как в кузнице у Холхоя, с кожей по бокам, с тонким птичьим горлышком. Потом он вынул стеклянные пузырьки — в одном было что-то белое, вроде муки, в другом — зеленые-зеленые камешки, в третьем — розовая водичка.

Прибежали мальчики. Откуда они узнали? Будто их звали… И Аламжи, и Затагархан, и Шагдыр, и Даржай — все здесь. Как бы дядя не рассердился и не прогнал Доржи вместе с ними…

Дядя вынул из сундучка почти готовые ножны, вытащил ножик. Острым шилом начал водить по ножнам. То одной железинкой царапнет, то другой. Мелкие-мелкие стружки падают на войлок.

— Доржи, скажи маме, пусть чаю принесет.

Дядя уже два раза успел попить чаю, а конца работе не видно. Как у него рука не устала, как шея не заболела? Нет, Доржи не нравится — слишком долго делаются серебряные ножи.

— Дядя Хэшэгтэ, кому вы делаете ножи? Кто будет их носить?

— А тебе что — завидуешь тому, кто будет носить? Тот будет, кто книг не читает, а в хлеву рогатых коров считает… Понял?

— Понял… Это вы про таких, как Мархансай-бабай?

— Хорошо, если понял… Не старайся украшать себя серебром да золотом. Что с того, если люди скажут: «Ах, какой дорогой ножик у этого Доржи!» Пусть лучше скажут: «Какой умный и добрый сын у Банзара!»

— Умным и добрым хорошо быть?

— А как же! Я много всяких людей повидал. Умных и добрых, глупых и злых. Помню, давно это было, в одной богатой свадьбе. Там гостей было несколько сот человек. Жених здоровый, краснорожий, как ваш Тыкши Данзанов. Сапоги на нем были из городской кожи, такие сапоги, может, только царские дети носят. Халат из дорогого шелка. Золото, серебро на нем так и блестело — на каждом пальце по два кольца… А вот умом он не сверкал…

— Глупый был?

— Уж не знаю, глупый или какой, а людей насмешил. У нас есть обычай, сам знаешь, испытывать у жениха силу и мудрость. Ну, когда силу испытывали, он выдержал. А вот когда дело дошло до мудрости — на каждом шагу спотыкался.

— Его что, бегать заставляли?

— Что там — бегать! Через три горы надо было перепрыгнуть. Встал один старик и спросил: «Скажите добрым людям: что мы называем тремя самыми дорогими драгоценностями на свете?» Жених думал-думал, моргал-моргал, в затылке почесал и ответил: «Если в моем табуне поискать, то там белоногий жеребец есть. Мне за него полсотни золотом предлагали… Если это насчет украшений, то богаче, чем у меня, ни у кого не найдете… Если о женщинах эта загадка, то краше моей невесты не сыщете». Вот уж посмеялись гости! Когда поутихли, один из гостей объяснил: «В младенчестве нет ничего дороже молока ласковой матери; в зрелые годы нет ничего дороже заветов мудрых стариков; в Преклонном возрасте нет ничего дороже похвалы и почета родного народа». Так надо было ответить.

Мать Доржи снова принесла чай.

— Нагса, они вам мешают, работать не дают, — Цоли кивнула на мальчиков.

— Нет, пусть сидят… Хорошее слово работе никогда не мешает.

— Что вы окружили дядю? Хоть бы сели подальше.

— Ничего… Может, поглядят — и делу научатся. Я сам так же учился у Баллы, отца этого Затагархана. Я был старше Бадлы на пятнадцать лет, а сидел перед ним, как провинившийся послушник перед грозным ламой.

— А вы, дядя, и правда любите ножи делать? недоверчиво спросил Доржи.

— Конечно, люблю, как не любить! Приятно же, когда простые серебряные пластинки превращаются в узоры. Этими узорами много можно сказать. Того языком не скажешь, что узорами можно. Да и кормить себя надо…

— Мой отец, говорят, хорошие ножи делал… Только один раз будто бы золото и серебро испортил. Тогда его сильно избили, — проговорил Затагархан.

— Нет, Затагархан. Его не за то избили, а за то, что узоры на ноже заговорили.

— Не бывает, чтобы узоры заговорили, — Шагдыр презрительно поджал губы.

— А ты слушай! — Доржи больно толкнул Шагдыра в бок. — Не мешай.

— Тогда отец твой, Затагархан, еще совсем молодой был, а его уже все знали, слава его далеко была слышна. Далеко было известно и имя богача Тосото. Мучил он людей, дышать им не давал. И вот захотелось Тосото, чтобы твой отец сделал ему нож. Ну, Бадла и сделал. Ни сил, ни умения не пожалел, постарался. Богачу нож понравился, он его долгие годы носил. И до самой смерти носил бы, если бы один умный человек не прочитал узоры на ножнах.

— Как прочитал? — спросил Даржай. — Это же не книга!

— Тот нож был интереснее многих книг, мой мальчик. Вся жизнь, все жестокости этого богача были на этом ноже.

— Вот видишь, — Доржи снова толкнул Шагдыра. — А ты не веришь. Было же…

— Не деритесь, а то перестану рассказывать, — строго проговорил дядя. — Вместо восьми колец на тех ножнах было восемь тугих петель. А вместо вот этих восьми пуговок было восемь цветков — восемь девушек, которых богач Тосото загнал в могилу. Люди смотрели на нож и про себя называли девушек по именам. Потом Бадла изобразил на ножнах пустую чашку, и все поняли: это народ желает, чтобы богач разорился, чтобы у него нечего было даже в чашку налить. И еще на том ноже было видно, как в очаг льется вода. Это знак того, что у богача погаснет в очаге огонь. Вот за это твоего отца, Затагархан, и избил богач, когда узнал.

Хэшэгтэ умолк. Дети смотрели на него, ждали, что он еще скажет.

— Да, настоящий мастер был твой отец… И тебя люди хвалят, может, в отца пойдешь. А тот все умел своим резцом сказать.

Дядя Хэшэгтэ стал дуть маленькими мехами на уголек, тлевший между камней.

Доржи жалко, что дядя Бадла умер. Если бы не бык Мархансай-бабая, он и сейчас Жил бы, сидел рядом с дядей Хэшэгтэ на этом войлоке, чай пил. Сам объяснил бы, как заставил свой узоры разговаривать, как такие ножи делал, что их словно книгу читают. Дядя Ешй тоже недавно заставил свой хур словами разговаривать на богатой свадьбе. У Эрдэмтэ-бабая, у покойного Баллы, у дяди Еши — у всех умелые руки! «Все, о чем думает умная голова, все могут высказать умные руки». Кто это сказал? Доржи не помнит. А ведь правильные слова. Бывает даже так: кто-нибудь боится сказать словами — говорит руками. Тот ножик богатый хозяин долго носил, всем показывал — и не знал, какие это узоры… А что, если мать вместе с соседками сложит про Мархансая обидную песню какими-нибудь скрытными словами? Мархансай-бабай не догадается, что это про него, станет ходить по улусу пьяный и орать эту песню! Вот смешно будет!

— Когда ты совсем маленький был, в овечьей шкуре лежал, — снова заговорил дядя Хэшэгтэ, посмотрев на Затагархана, — отец тебе нож сделал и сказал: «На этих ножнах я сыну свое завещание оставил. Вырастет, взглянет на нож — и, если умный будет, поймет, что отец хотел ему сказать». Принеси, Затагархан, этот нож. Посмотрим, может, и прочитаем отцовское завещание.

— Нет у нас этого ножа… Мы его ламе Попхою отдали.

— Попхою? Зачем?

— Он сказал, что на этот нож злые духи зарятся.

— Не духи, а Попхой на него позарился, вот что, — сверкнул глазами Хэшэгтэ.

Старик рассердился, встал, опять сел, взял ножницы, отбросил их, потянулся за шилом.

Даже маленький мех недовольно вздохнул.

— Зря отдали вы Попхою. Он-то знает, что ножу цены нет.

Доржи внимательно следит за умелыми пальцами дяди Хэшэгтэ. Нет, не зря ковыряет он шилом, не зря падают мелкие светлые стружки — на ножнах получилась настоящая серебряная бахрома из тонких-тонких шелковых ниточек, из серебряной паутины. Настоящая кисточка! Хотя и долго делается, а видать, хороший ножик будет. Наверно, сам Бадла похвалил бы…