— Не плачь, мама. Мне не больно…

— Я не об этом плачу, сынок, — отозвалась Аюухан. — Мои слезы — слезы радости. Ты на свои ноги становишься. Отец порадовался бы, на тебя глядя. Какие руки золотые у него были! Видел в дацане резьбу на дверях? Его это работа… — Аюухан закашлялась, глаза ее вновь наполнились слезами. — Заботливый он был. Ни дня, ни ночи не знал, о сне, о еде забывал, все мастерил, чтобы нас прокормить. Чужие ножи серебром украшал, глаз своих не жалел… Во всех улусах знали чеканщика Баллу, твоего отца.

СЕМЬЯ ЭРДЭМТЭ

Димит и Эрдэмтэ встали рано — едва порозовело небо и в степи только начали перекликаться птицы. Димит достала из-под подушки огниво и кремень, чиркнула ими, трут задымился. Она зажгла огонь, поставила на железный треножник чугун с чаем, взяла подойник и торопливо вышла.

Эрдэмтэ накинул на плечи халат, присел к очагу и задумался. Чай вскипел. Эрдэмтэ поискал молока, чтобы забелить им, но не нашел. Тогда он поставил на огонь вчерашнюю арсу и опять сел к очагу. За его спиной, на коровьей шкуре, под старым, облезлым овчинным одеялом, еще спали все пять его сыновей. «Пять пальцев одной руки», — шутил иногда Эрдэмтэ.

Было еще рано. Молочный туман стлался по долине Джиды, оседал на траве мелкими, еле видными каплями. Когда взошло солнце и эта скупая роса засверкала веселыми разноцветными искрами, Эрдэмтэ, не поворачивая головы, сказал:

— Вставай. У Мархансая овец выгоняют…

Найдан — старший сын — поднялся, протер глаза и вышел из юрты.

Эрдэмтэ сорок пять лет, но выглядит он стариком: седые волосы, густая спутанная борода, усталые, печальные глаза — красные, всегда слезящиеся… Постоянная бедность, плач голодных детей, жалобы Димит — все это глубокими морщинами легко на лицо Эрдэмтэ. Порой ему начинало казаться, что уши ему даны только для того, чтобы слышать, как Димит вздыхает у очага: «Не хватило… Где найти?..» Он обычно терпеливо выслушивал жалобы жены, потом молча одевался и уходил. Лишь изредка чуть раздраженно отвечал, не то упрекая, не то утешая:

— Если бы на земле все были богатыми, а мы одни бедными, — вот тогда можно обижаться. А ты оглядись вокруг — всем соседям плохо. Разве мало матерей, которые дни и ночи живут одной заботой, одной печалью — чем бы сегодня обмануть голодный желудок своих детишек? Многие еще больше нашего нуждаются. Почему же боги должны о нас особенно заботиться? Разве мы не такие же люди, как и те, что живут вокруг? Отвечай, Димит.

И Димит умолкала.

В юрте бывали и светлые дни. Вокруг отца тогда играли сытые дети, на очаге варилось мясо. В такие минуты Эрдэмтэ говорил жене:

— Я доволен жизнью, Димит. Подумай: я никому ничего плохого не сделал и от друзей черного слова не слышал… Работаю, сил не жалею, лишь бы дети сыты и здоровы были.

Димит с нежностью смотрела на детей и на мужа.

— Ничего, отец, — говорила она. — Вырастут сыновья, мужчинами станут. Тогда много легче будет. Невесток увидим, внуков качать будем. Найдан и Аламжи и сейчас молодцами выглядят.

Но редко приходили такие дни. Совсем редко. Вот и сидел в это утро Эрдэмтэ у очага, думал о своей судьбе, о будущем своих сыновей. Нерадостные мысли.

Аламжи от Затагархана не отходит — по целым дням что-то мастерят вместе. Были бы инструменты, может, и в люди вышел бы, ремеслу научился. Эрдэни коней любит. А что толку? Не иметь ему скакунов… «И у них, видно, жизнь будет, как у меня…» Жизнь…

Эрдэмтэ представилась выжженная солнцем степь, пыльная, раскаленная зноем дорога. Вспомнилась девушка в пестром платке, веселая. Эрдэмтэ вздохнул: «Как зло она посмеялась надо мной!»

Он протянул руку и выдвинул из-под низкой деревянной кровати ящичек, достал из него пестрый платок, полинявший от времени. Долго смотрел на него. На платке рисунок — бабочки, сидящие на листьях. «Бабочки-то похожи, — вдруг подумал Эрдэмтэ. — А листья? Даже осенью не бывает таких. И зачем здесь эти синие пятна?»

В юрту вошел Найдан, вытер подолом халата лицо, налил миску горячей арсы, начал торопливо есть.

— Утро сегодня туманное, — сказал Эрдэмтэ. — Смотри, как бы волки не напали на овец. С Мархансаем потом всю жизнь не рассчитаешься — он вас пятерых дешевле одного барана считает.

— Ладно, — Найдан кивнул головой.

— Гляди, сын… если ягненок сдохнет или овца родит мертвого — не вздумай сказать об этом Мархансаю. Закопай так, чтобы ни птица, ни собака не нашли.

— Знаю.

Найдан взял деревянную поварешку, хотел долить арсы, но Эрдэмтэ остановил его:

— А братья что есть будут? Пальцы сосать?

Найдан дочиста облизал миску и ложку, запахнул рваный халат. Платком повязал голову. Из-под платка торчит косичка… Отец задумчиво следил за сыном. Найдан высок ростом, лицо у него красивое, глаза черные. Вот он взял туесок с простоквашей, который приготовила мать, и вышел из юрты.

Эрдэмтэ вынул кисет, вытряс последние крошки табаку, набил трубку, достал из очага уголек. Повертел его в пальцах и бросил обратно. Трубку сунул в кисет. «Покурю по дороге к зимнику».

На улице ветрено, и дым застоялся в юрте, ест глаза. Юрта старая. Порыжевший войлок расползается от каждого прикосновения. Пора бы заменить его…

Но если нет шерсти для детских чулок, для варежек, разве станешь думать о новом войлоке для юрты?

Эрдэмтэ оглядел юрту. Ничего-то в ней нет. Кто зайдет — угостить нечем. На деревянном сундуке висит большой замок. Эрдэмтэ улыбнулся. Если снять замок и вынести сундук на большую дорогу, ни один прохожий не соблазнится: в сундуке нет даже порядочной тряпки. Десять дней Димит собирает сметану для больной Аюухан, и все еще чашка не полная… Внизу сметана уже закисла, а сверху еще жидкая, как молоко.

В углу — кадушка для зерна. Эрдэмтэ держит в ней всякий хлам — старые подковы, ржавые гвозди. Он часто говорит ребятам: «Принесите из хлебной кадушки брусок». Зерна там никогда и не было.

За очагом — низенькая деревянная кровать. На божнице стоит глиняная фигурка бога Арья-Балы. Вид у него жалкий, заморенный. Стоит он ссутулившись, будто озяб. Только в дни праздников Арья-Бала видит перед собой светильник.

А одежда… Одежду Эрдэмтэ не покупает: умрет кто-нибудь из улусников, лучшее на похоронах забирают ламы, а обноски похуже достаются бедноте. Эрдэмтэ брезговать не приходится. Он утешает жену: «Я этот халат не украл. Лама с него все грехи очистил…»

Послышался конский топот. Залаяла собака. Обычно на ее лай не обращают внимания. От старости она поглупела и нередко лает на телят, на телегу, на соседей. Но сейчас Эрдэмтэ забеспокоился: «Уж не зайсан ли, не начальники ли? Может, за семью рублями налога приехали?» Он заторопился, стал надевать халат, но руки не попадают в рукава. Взял тяжелую войлочную шапку… Вместо ожидаемого властного окрика раздался мальчишеский голос:

— Эрдэмтэ-бабай дома?

Эрдэмтэ откинул кошму и шагнул через порог. От юрты испуганно шарахнулся лохматый толстоногий конь. Босой парнишка Гунгар, батрачонок Мархансая, едва удержался в седле. Собака, не разобрав, с лаем бросилась на хозяина. Эрдэмтэ пнул ее ногой: дурная примета, когда собака лает на хозяина.

— Что случилось?

— Мархансай велел завтра по дрова ехать. Сказал, чтобы на рассвете выехали.

Гунгар, не дожидаясь ответа, ускакал.

В юрту вошла Димит Эрдэмтэ обернулся, хотел рассказать о требовании Мархансая, но увидел ее печальное лицо и смолчал. Она наклонила перед ним подойник.

— Вот смотрите. Это утренний удой от двух коров… Что дети есть будут? А ведь теперь самое благодатное время для скота. Коровы должны хорошо доиться.

Ребятишки проснулись, оживились, увидев мать с подойником, выглянули из-под одеяла. Самые маленькие затеяли возню. Мать налила им чаю с молоком. Пятилетний Дугар заревел:

— Не хочу чаю, хочу молока-а…

Димит ласково уговаривала его, гладила по головке, а Дугар ревел все громче.

Эрдэмтэ наконец рассердился.

— Если любишь молоко, почему не встаешь раньше? Отправлялся бы с братом овец пасти… Вместе с ягнятами сосал бы там досыта. В твои годы я так делал. Оставь его, Димит, не уговаривай. Раз не пьет, значит не голоден.