Дугар забрался с головой под одеяло. Димит стало жаль сынишку.

— Маленький он…

Эрдэмтэ хотел что-то ответить, но Димит перебила:

— Цоли вчера говорила, что ее ребята просятся с вами на зимник. Я сказала, пусть идут. Будете воду пускать — помогут, дерн будут носить.

— Вставай, Аламжи, — обернулся Эрдэмтэ к сыну. — Может, удастся сегодня полить покос…

Димит стала хозяйничать у очага.

Подул ветерок. По дымной юрте полетели мохнатые хлопья сажи, из очага поднялась мелкая горячая пыль золы.

— Юрта совсем старая стала. Ни от холода, ни от ветра не спасает. Куда ни повернись — дыры…

— Брось, жена! Про нашу юрту даже в улигерах говорится. Помнишь, как там сказано: «У высокого белого дворца тысячи ясных окон блестят». А ты жалуешься: «дыры»! — Эрдэмтэ вынул кисет и опять со вздохом сунул его за пазуху.

Во дворе залаяла собака. В юрту вошли Балма и Доржи.

— А, помощники пришли? Где же Харагшан?

— С мамой по дрова уехал.

Эрдэмтэ подумал: «Чем помогут эти мальчики? Вот Харагшан — другое дело. Тот бы повыдергал дерн не хуже меня».

— Ну ладно… Идите к огню, отогрейтесь, а то ноги, наверно, озябли…

Ребята присели у очага: мокрые от росы ноги и в самом деле озябли. Димит постелила им шкуру теленка.

— Нам не холодно, — солидно сказал Доржи. — Вон какая толстая кожа на ногах — ни мороз ни жара не пробьют.

Эрдэмтэ взглянул на мальчугана.

— Это ты на Рыжухе будешь скакать?

— Я! — с гордостью ответил Доржи.

— Ну, ну… Я постараюсь раздобыть денег, чтобы поставить на Рыжуху. А ты уж меня не подведи.

— Не подведу, Эрдэмтэ-бабай!

КРАСКИ ЖАРБАЯ

Степь устала от зноя. Светло-синие горы обступили ее: далеко-далеко, у горизонта, узенькой полоской белеют их снеговые шапки. Оттуда, с голубых хребтов, спустилась было короткая утренняя прохлада. Но Эрдэмтэ и ребятишки, шагающие с ним рядом, видят: туман становится розовым, поднимается и медленно тает в лучах жаркого солнца.

Эрдэмтэ присаживается на траву. Он достает кисет и бережно, как живую птичку, берет в руку свою черную трубку. Доржи следит за Эрдэмтэ с любопытством. Руки у него большие и жилистые, рукава халата оторваны — починить их, видно, было уже нельзя… Эрдэмтэ сладко потягивает трубочку, следит за сизым табачным дымком. А тот вьется в тихом воздухе, сплетает хитрые узоры…

— Эрдэмтэ-бабай, — нарушает молчание Доржи, — почему вас зовут Эрдэмтэ — Ученый? Вы же не умеете читать.

— Не знаю… Может быть, мать надеялась увидеть меня грамотным. Может быть, лама подшутил, для забавы дал такое имя…

Эрдэмтэ-бабай всегда спокойный, чуть хитроватый.

«Почему у него на правой руке пальцы тонкие и кривые, как жорни сухого, старого дерева?» — думает Доржи. Он давно хотел спросить, почему они такие.

— Что у вас с рукой, Эрдэмтэ-бабай? У вас всегда были такие пальцы?

— Нет, — неохотно отозвался Эрдэмтэ, — не всегда…

— А-а, — догадался Доржи, — это после болезни.

— Я не болел… Это из-за красок, — задумчиво ответил Эрдэмтэ и посмотрел на свои корявые пальцы.

— Из-за красок? Из-за каких красок? — в один голос спросили мальчики.

— Вспоминать не хочется…

Ребята замолчали, и Эрдэмтэ молчит. Доржи заглянул ему в глаза, попросил:

— Расскажите, дорогой бабай.

Эрдэмтэ поднял голову, затянулся трубочкой. Видно, тронул Доржи какую-то струну в его сердце. Посидел минуту с закрытыми глазами.

— Ладно, слушайте… Я еще мальчиком был, чужих баранов в степи пас, больную мать кормил. В школу я, конечно, не ходил, а учиться хотелось, много знать хотелось, про все… Но больше всего нашу степь, горы любил. Появится после дождя над степью радуга, долго смотрел на нее и думал: хорошо бы кусочек отломить и с собой носить… Или когда бывало на берегу озера перед закатом сидел, все удивлялся: какого цвета небо и облака, такого цвета и вода бывает.

За цветами интересно следить. И у них окраска меняется: утром цвета светлые, нежные, в полдень яркие, а вечером кажутся совсем другими, потускневшими. Им, видно, грустно от разлуки с солнышком…

И еще животных и птиц любил. Из дерева ножом вырезывал то барана с закрученными рогами, то жеребенка тонконогого, то дятла большеголового.

Все меня хвалили. Один русский проезжал, мои рисунки увидел, покачал головой: «Учиться тебе, говорит, нужно и краски найти бы. настоящие».

Запали мне эти слова в голову. Но где возьмешь настоящие краски? Так и продолжал рисовать — летом на желтом песке палочкой, зимой на чистом снегу.

В то время Жарбай, отец Мархансая, еще жил. Самый богатый человек был в улусе. Я у него овец пас… И вот привез Жарбай своему сыну из города краски тля рисования. А Мархансай бестолковый был, ничего делать не умел… Красками мазал лицо — пугал старух да смешил ребят…

Мальчики внимательно слушают. Даже Аламжи присмирел, с удивлением смотрит на отца. Эрдэмтэ-бабай вздохнул: тяжело, видно, ему вспоминать.

— А я все об этих красках думал, спать не мог. Если засну, во сне их вижу. Вот как мучился… Наконец решился и пришел к Жарбаю. «Жарбай-ахайхан, говорю, отдайте мне краски Мархансая. Я вам днем и ночью работать буду».

Жарбай сначала не понял, потом смеяться стал. Он здоровый был, сильный, кулаком кирпич зеленого чая разбивал. Когда смеялся, юрта дрожала.

«Ха-ха-ха! — смеется. — Эрдэмтэ надумал картины красками рисовать. Коровий жидкий навоз — вот твои краски! Ты лучше чашку простокваши попроси!»

Потом перестал смеяться, посмотрел на меня серьезно и сказал: «Ладно, дам тебе краски».

Я обрадовался! А Жарбай говорит: «Подставляй правую руку, ладонью вниз. За каждую краску пятнадцать щелчков давать тебе буду. Видишь, какой я добрый, — даром краски отдаю».

Я тогда маленький был, глупый. Подставил руку… Дал мне Жарбай пятнадцать щелчков. Вынес одну лишь красную краску. «За остальными, говорит, завтра придешь».

Огнем горела у меня кожа на руке. Два дня плакал, пальцами шевелить не мог. На третий день пошел к Жарбаю, говорю: «Жарбай-ахайхан, что я одной краской нарисовать могу? Ничего не могу». А он мне: «Обеги сто раз вокруг юрты». Я не знал тогда, много ли это — сто раз. Начал бегать. Задыхаюсь, мокрый весь стал, до упаду бегал. Когда зашел за красками, на ногах стоять не мог.

А Жарбай и говорит: «А может, ты схитрил, и пробежал меньше… Еще бегай». Я чуть не плачу… Начал снова бегать, допоздна бегал. Улусники останавливаются, удивляются. Жарбай им объясняет: «Это он, говорит, грехи замаливает».

— Ну, а краски-то, он отдал вам? — дрожащим голосом спросил Доржи.

— Когда я пришел к Жарбаю, он снова: «Я свое слово крепко держу. Пятнадцать щелчков за каждую краску. Соглашайся, может, и впрямь рисовать научишься».

Он открыл передо мною коробку с красками. Я как увидел, не вытерпел, протянул руку: «Бейте».

Жарбай отсчитал мне сорок пять щелчков. Как последние давал, не помню… Будто кости ломал, живое мясо сдирал.

Принес я домой еще три краски: синюю, желтую и зеленую. Думал, что теперь рисовать буду. А рука посинела, до локтя опухла. Уснуть не мог. Все ходил взад и вперед. Утром мать помазала кислой арсой — не помогло. Когда соседи убили барана, мать парила мне руку теплым навозом из бараньих кишок. Ничего не помогало. И вот пальцы скрючились, сохнуть стали. Старики говорили, что жилы мне Жарбай перебил…

Эрдэмтэ умолк. Доржи тихо спросил:

— А как же краски?

— Не нужны мне стали краски, — так же тихо ответил Эрдэмтэ. — С тех пор не только кисточки, топор с трудом держу…

— А что было Жарбаю за это?

— Хэ… что было? Ничего не было. Я сказал тайше Ломбоцырену, отцу нынешнего тайши Юмдылыка. Тот засмеялся. «Зачем тебе пальцы? — говорит. — Все равно писать не умеешь»…

Эрдэмтэ пососал погасшую трубку и с сожалением убрал ее за пазуху. Встал, поднял лопату. И снова зашагал с ребятами по степи.

«Если бы Жарбай не изуродовал Эрдэмтэ-бабаю пальцы, сколько сундуков, божниц украсил бы он!» — подумал Доржи.