Эта односторонность понимания фонемы как фигуры плана выражения сказывается у Ельмслева еще и в том, что в плане языкового содержания его фигуры оказываются слишком статическими и неспособными охватить становящуюся динамику языка, если этот последний всерьез понимать как энергию.
И все же, однако, теория Л. Ельмслева исторически имеет для нас огромное значение, хотя бы уже по одному тому, что вопреки традиционной фонологии, включая также и пражскую школу, он находит фигурность не только в плане выражения, но и в плане содержания, а также и в том, что всеобщую реляционность языка с тех пор уже нет никакой возможности отрицать, а можно только ее расширять и углублять.
Большой односторонностью, и в этом, между прочим, вина Л. Ельмслева, обладает математическое понимание сущности фонемы и ее исключительно только модельное понимание.
б) Лондонская лингвистическая школа, которую возглавлял в 40-х и 50-х годах Дж. Фёрс, отвергает логический универсализм Л. Ельмслева, но отвергает также и традиционную чисто эмпирическую установку в языкознании. Самое главное в языке, по Дж. Фёрсу, – это значение, которое здесь понимается настолько широко, что оказываются бессмысленными такие разделения, как содержание и выражение, понятие и слово, мышление и речь. Поэтому, собственно говоря, отпадает даже и надобность в таком термине, как фонема, поскольку фонема, как и все, что относится к языку, есть только одна из модификаций значения. Но при таком широком понимании значения Дж. Фёрс должен рассматривать и все позиционные тонкости тоже как проявление общеязыковой значимости. А это значит, что реальная картина позиционного разнообразия, включая любые фонетические ситуации, тоже является только формой проявления языкового значения.
Отсюда, правда, легко сделать вывод, что ситуативизм является основной языковой теорией. Но едва ли это есть вывод самого Дж. Фёрса, поскольку позиционная ситуация есть только один крайний пример значения, который предполагает также и наиболее общую сферу значения. Нам представляется, что этот умеренный, но все же настойчивый смысловой ситуационизм является весьма полезной теорией, и его едва ли можно игнорировать в наших современных построениях фонологии, хотя в настоящее время само понятие ситуации для нас возможно только с привлечением таких категорий, как континуум, структура и смысловая энергия[74].
в) Большой оригинальностью явилась в 50 – 60-е годы теория математической фонологии. Здесь совершенно односторонним образом выдвигался на первый план момент числового упорядочения фонемы, с привлечением таких наук, как алгебра, теория множеств и так называемая математическая логика. Поскольку фонема всегда мыслилась как единораздельная цельность, ясно, что без четкого числового разграничения составляющих фонему моментов совершенно невозможна никакая фонемная теория, и число здесь, несомненно, играет первостепенную роль. С другой стороны, однако, свести разумно-жизненное общение людей только на числовые структуры означало не больше и не меньше, как полную дегуманизацию всей языковедческой науки. Этот математизм сыграл свою огромную роль в борьбе с закоснелой обывательщиной традиционных теорий. Но это было, конечно, только слишком явным преувеличением, и от такого абстрактного математизма скоро отказались даже и сами его представители[75].
Другое увлечение, тоже, безусловно, одностороннее, и тоже исторически полезное, но требующее в настоящее время самой серьезной критики – это учение об языковых моделях. Истории этого термина и колоссальному разнобою в его фактическом употреблении мы посвятили небольшое, но специальное рассуждение[76]. Нами произведен также и анализ фонемы с точки зрения ее модельной структуры[77], и этим анализом мы в настоящее время воспользуемся, хотя и для специальных целей.
Мы стоим на той точке зрения, что языковая модель – это не только неизбежный, но прямо-таки замечательный принцип и всего языкознания и, в частности, учения о фонеме. Однако для односторонних преувеличений и увлечений в этой области сейчас время уже давно прошло.
г) Американская лингвистическая школа десятки, если не сотни раз излагалась, анализировалась, приветствовалась или отрицалась и, можно сказать, вопреки ее подлинно исторической значимости. И дело здесь не только в том, что американская лингвистика чрезвычайно пестра, разнообразна и противоречива[78].
Дело в том, что самый принцип американской лингвистики, а именно «чисто описательная» позиция, до крайности односторонен и уже с самого начала не мог проводиться без противоречий. Американцы захотели изучать язык так, чтобы не фиксировать в нем ровно никакой семантики, ровно никакой внезвуковой значимости, и захотели оставаться только на почве чисто звукового описательства.
Нельзя сказать, что подобного рода подход к языку совершенно не осуществим. Он вполне осуществим и даже приносит свои большие результаты. Но язык вовсе не есть только звуки, и уж тут ничего не поделаешь. И покамест американцы «описывают» звуковую природу звука, они создают много полезного для науки, хотя это к человеческому языку не имеет никакого отношения (лягушка и комар тоже издают звуки). Правда, фонема в этом случае является самое большее каким-нибудь общим типом, классом, рядом, характеристикой для известного множества позиционных аллофонов. И эта типология у американцев настолько широка, что они изучают также, например, суперсегментные стороны фонемы, т.е. учитывают не только линейную последовательность разных изучений, но и такие мощные факторы, как ударение, как долгота и краткость или как интонация.
Тем не менее игнорирования всей сферы языковых значений американцы, конечно, не могут провести до конца. Из многочисленных фактов этой области мы бы указали хотя бы на такую категорию, проводимую у некоторых американцев, как морфофонология, или морфонология[79]. Это уже совсем означает самокритику и отход от первоначальной чисто звуковой описательности. В этом смысле читать труды старшего поколения американских фонологов, Л. Блумфилда и Э. Сепира[80], конечно, интересно. Но надо прямо сказать, что этот наш интерес в данном случае, т.е. относительно фонологии, только чисто исторический. По существу же исключительная описательность фонемы не только не устраивает нас, но от нее в конце концов отказались даже и сами американцы. В 50 – 70-е годы от прежнего описательного метода в американской лингвистике ровно ничего не осталось ввиду ее перехода на анализ языковых значений[81].
В заключение, для достижения полной ясности в американском понимании фонемы, необходимо сказать, что выводимая здесь фонема хотя и обладает некоторого рода общностью (ей соответствует известный набор частичных аллофонов), тем не менее общность эта не зрится умом как некое завершенное целое, как некая, хотя бы и только умственная, хотя бы и только смысловая, но все же самостоятельная субстанция. Общность, о которой идет речь у американцев, мы бы сказали, формально-логического, а не диалектического характера.
С точки зрения формальной логики, чем больше объем понятия, тем беднее его содержание: «француз» беднее «парижанина», «европеец» беднее «француза», «человек» беднее «европейца». Совсем другое дело в диалектике, в которой чем больше объем понятия, тем больше и его содержание, поскольку всякая общность как раз и мыслится здесь как единство частичных противоположностей содержания. Вот для американцев общность их фонемы есть нечто гораздо более бедное, чем отдельные реально звучащие ее аллофоны, в то время как для нас фонема как раз совмещает все соответствующие ей аллофоны, являясь их вполне самостоятельной, хотя и чисто смысловой, субстанцией. И эта вражда американцев к самостоятельно субстанциальному пониманию фонемы доходит до того, что некоторые из них называют фонему даже «фикцией». Нам представляется, что без нашего доведения американской описательности до ее полного конца нельзя понять и самой сущности американской описательной фонологии, и нельзя понять ее основной тенденции.
