– И куда ты поедешь?

Однако подруга Лена смеется упреждающим смехом и со свойственной только ей растяжкой фраз, придающей весомость произносимому, поясняет:

– Нет, Оля, никуда я не поеду.

– Как так? Не любишь путешествовать? Любишь, не ври, – я еще пытаюсь убедить себя, что не ошиблась, – Нет, реально – какие планы?

– Путешествовать люблю, сама знаешь. Но, дела первостепенные есть. Деньги нужны. И на пенсию не проживёшь. Козе понятно.

Да, козе понятно, конечно. И мне понятно, хотя я и Осел по зороастрийскому гороскопу. Тут же, додумывая только что стрельнувшую мысль, что, наверное, придется чередовать периоды зарабатывания средств и периоды их траты на другие виды деятельности, которые для души, я культурно переспрашиваю:

– А какие дела? Интересное что-нибудь придумала?

– Интереснее некуда, – констатирует Ленка, – Мама плохая совсем. Восемьдесят три года. Лечить надо, кормить и указания выполнять по сельскому хозяйству на даче. Она знаешь какая? Даст задание, сама не может уже, а ты должна на огороде корячиться, чтобы все было. Тогда она спокойна.

Стараюсь здоровый консенсус найти, в сторону снижения полевых работ, объясняю, что легче купить. Но это с трудом дается. А поберечь, чтобы не беспокоилась, хочется.

– Ты лучшая из дочерей, – констатирую я, красиво применяя известную фразу из фильма, – А брат чего? Не заставить?

– Ну, ты же знаешь. Мальчики нынче как отрезанный ломоть. Они издалека любят. Ими жены руководят. А у них свои мамы. Двух-то не потянуть. Вот на дочках все и держится.

И я с ней полностью согласна и, вспомнив длительный период болезни папы, мучительную нагрузку и абсолютную поглощенность, хмуро добавляю: – Особенно, когда ты единственная.

– Да, это вообще без вариантов, – улыбаясь моей серьезности, вторит Ленок, – Но куда денешься? Не простишь себе потом.

Быстро вырулив из качнувшегося в грусть настроения, бодро резюмирую:

– Значит, у меня первый уровень свободы – это и не первый вовсе, а второй? А у тебя как раз по-правильному, пенсия – это первый и есть.

Мы смеемся над нашей классификацией, немного острим насчет двусмысленности ситуации: «И свободы хочется, и чтоб родители бодрые в девяносто лет бегали, детям на пенсии помогали». И еще про то, что если ты не успел вовремя, лет тридцать назад, сбежать в Канаду, пока родичи в силе были, то ты уже и не сбежишь. Будешь с ними до конца в месте их дислокации. Потому что любишь. Да, и Канада нынче не в моде.

В конце концов решаем, что нумерация уровней свободы, она у кого как по жизни получается. И если внутри свободы нет, то и снаружи обстоятельства непреодолимой силы материализуются всенепременно.

– Умные такие! – веселимся мы, радуясь, что поболтали.

Люблю Ленку, точная она. Умная. И добрая. Когда положили трубки, память услужливо вытолкнула воспоминание о папе, и вот сейчас, по мере изложения, она почему-то требует сформулировать точненько, что по чем. Не знаю зачем. Надо!

Про папу

Я не знаю, что такое мой папа.

Сиротское дитя войны, с надломленной психикой, оставшееся один на один с этим неприветливым светом, помыкавшись как приблудный щенок?

Добрейший друг и учитель детей, с которыми он на «ты» с момента, когда те только начинают говорить «мама» и «дай»?

Тонкий неврастеник с потрясающей эрудицией и гремучей смесью юмора, и сарказма?

Мастеровой-плотник, умеющий вырубить идеальное топорище для топора, а это высший класс в этом деле. Радио-электронщик, который первый свой ламповый телевизор собрал в 1964 году, когда в нашей провинции еще и слово такое не все знали? И мультики по которому, как великое чудо, к нам в комнату приходили смотреть одуревшими от счастья глазенками все детишки нашего длинного барачного дома в Торговом переулке.

Дом три, комната двенадцать. Помню, оказывается. Мама велела заучить адрес сразу, как только сознание поселилось в моей всегда вымытой и отлично постриженной головке. Правильный подход во все времена.

В моем папе умещались одновременно стремящаяся к свободе, совершенству и путешествиям личность, обожающая Жюль Верна и Каверина, и зависимое затравленное существо с огромным, приобретенным с войны телом боли, иррационально и безумно боящееся потерять семью, как свою маму в оккупации в сорок четвертом, с постоянным мнительным проецированием своих невыносимых страхов и подозрений на жену, мою маму, как на объект возможного предательства.

Как могло все это соседствовать в одном незаурядном человеке?

Ума не приложу.

Но это так, ведь я была рядом с ним на протяжении пятидесяти двух лет и, как любой ребенок, чувствую и знаю своего родителя до тайных потрохов. Может лучше, чем он сам. Подозреваю, что мой ребенок так досконально изучил меня. И все равно любит.

Пожалуй, я никогда не встречала больше такой созидательной и всепоглощающей любви к детям, какая была саккумулирована внутри моего папы. Что это было? Талант педагога? Его внутренний ребенок, который остался живым и видящим, как нужно внимание таким же живым детям? Желание делиться? Необходимость в дружбе? Все вместе и, может быть, еще что-то важное, чего я пока не понимаю.

Во всяком случае есть десяток с лишним детей, которым, на мой взгляд, очень повезло быть его друзьями. Думаю, не так плохо, что они знают, что такое Большая Медведица и Кассиопея, и где их можно наблюдать на небе, знают, что можно с удовольствием складывать дрова в поленницу, чувствуя гордое удовлетворение от выполненной работы, держать молоток, спускаться по реке на плотах, уметь делать лук и стрелы, и что Вторую рапсодию Ференца Листа, ту что из «Тома и Джерри», можно сыграть и на гармошке.

Чем старше родители, тем больше ты осознаешь, что когда-то, с большой долей вероятности, тебе придется пережить их уход. Думать об этом страшно, но знаешь, что рубеж неизбежен. Много лет это было для меня одной из самых невыносимых мыслей. Стараешься не фокусироваться и успокаиваешь себя, как ребенок, спрятавший голову под покрывало: «Только не сейчас!». Но подготовиться невозможно.

Мама умерла внезапно. В две тысячи седьмом году, на февральскую перемену погоды.

Помню, как я два раза протяжно кричала истошным утробным звуком, выбрасывая из себя ужас и болевой шок, когда после неуверенного звонка перепуганного отца, прибежав в темноте, не разбирая дороги, в родительскую квартиру, мы с дочкой увидели ее спокойно сидящей за столом на кухне, только с неестественно откинутой к окну головой.

Мы всегда знаем, когда смерть на подходе к кому-то из близких, чувствуем всей кожей, однако это знание настолько отвратительно и пугающе, что мы предпочитаем успокоить себя первым попавшимся плацебо.

Сейчас по прошествии времени я даю себе отчет, что отчетливо видела витающую над мамой смерть.

Сделать я ничего не смогла. Или не хотела. Или не давали, потому что это не мы решаем.

Папа ушел через семь лет, которые, может быть, были самыми спокойными во второй половине его жизни. Папа ушел после продолжительной выматывающей болезни, которая, собственно, и возникла от того, что исчез его вечный раздражитель, коварный искуситель и козел отпущения – мама, которую он так и не смог победить, потому что воевал на самом деле сам с собой, со своими призраками. Дракона победить можно только в себе. Эта потеря была слишком велика для него.

Уход родителей, особенно после физического и душевного опустошения за длительную болезнь, безусловно, приносит облегчение, но до конца скомпенсировать переходный процесс в сиротство не сможет. Энергетический фактор. Самое интересное, что по прошествии времени память о родителях очищается от суждений, эмоций, оценок, как от непрозрачной обгоревшей глиняной опоки, и истинный свет, как драгоценное изделие, безудержно выходит наружу из-под обломков.

Он прекрасен, совершенен и всегда рядом с тобой.

Третий уровень свободы