В его бумагах лежало много начатых и оставленных набросков. Был среди них и замысел новой оды. Прозою на трех листах Державин изложил мысли, которые хотел бы вместить в нее. Это был как бы чертеж величественного, продуманного в деталях, великолепного здания. Но не само здание.
До здания было далеко. Разве мало остается великолепных замыслов только на бумаге? То существующий материал не годится для возведения его, то мастер–строитель не знает, как заставить камень выразить фантазию архитектора.
Воображению Державина рисовался прекрасный образ царицы, воплощение всех достоинств, добра и справедливости. Рассказы Вяземского о простоте ее жизни, ее трудолюбии, об отвращении к былому всевластию Тайной канцелярии — все это подогревало фантазию, но никак не укладывалось в привычные глаголы одических строф.
«Ты, которая одна, без помощи министра, по примеру богов, держишь все своею рукою и видишь все своими глазами!
…Я не могу богам, не имеющим добродетели, приносить жертвы и никогда и для твоей хвалы не скрою моих мыслей: и сколь твоя власть ни велика, но если бы в сем мое сердце не согласовалось с моими устами, то б никакое награждение и никакие причины не вырвали б у меня ни слова к твоей похвале.
…Но когда я тебя вижу, с благородным жаром трудящуюся в исполнении твоей должности, приводящую в стыд государей, труда трепещущих…
…Когда тебя я вижу, разумными распоряжениями обогащающую твоих подданных…»
Как гладко, стройно и хорошо получалось все это в прозе, а стихи не шли. Не шли — ну хоть тресни!
Державин придумал оттенить достоинства государыни сравнением с образом жизни ее вельмож. Уже в голове вертелась строка: «И жизнь твоя не похожа на жизнь твоих вельмож…»
В Петербурге много толковали о привычках и слабостях царских любимцев — о непостоянстве характера светлейшего князя Потемкина и его любви к роскоши, о кулачных забавах Орлова, роговых оркестрах Нарышкина, а князя Вяземского Державин и сам мог наблюдать накоротке.
Но стихи все равно не шли.
В один весенний день восемьдесят второго года Вяземский принес из дворца маленькую тоненькую книжечку.
— Прочти–ка, братец, — сказал он Державину, усаживаясь в мягкое кресло, сидя в котором он имел обыкновение слушать романы. — Это сочинение государыни. Ее величество написала сию сказочку для внука.
Тут же книжечка, которая называлась «Сказка о царевиче Хлоре», была прочитана вслух.
— Весьма назидательно и полезно для воспитания, — сказал Вяземский и зевнул. Во время чтения он стоически боролся с сонливостью, а тут не выдержал и, чувствуя неловкость, быстро заговорил: — Возьми, Гаврила Романович, эту книжечку себе, ты же любитель…
Державин поблагодарил, убрал книжечку в карман и потом за целый вечер ни разу не вспомнил о ней.
Возвратись домой во втором часу пополуночи, Гаврила Романович, перед тем как заснуть, перебирал в памяти события прожитого дня.
Припомнил он и незамысловатую, довольно скучную в своей неприкрытой назидательности сказку императрицы о некоем царевиче Хлоре, которому некая ханша Фелица помогла найти розу без шипов. Под розой без шипов царственная сочинительница разумела добродетель.
Белыми нитками была шита и другая аллегория: в Фелице и царевиче Хлоре даже не особенно догадливые могли разглядеть изображение самой императрицы и ее любимого внука Александра.
Фелица…
Державин откинул одеяло и сел на постели.
— Фелица! — почти крикнул он. — Фелица!
Вдруг сразу все неопределенные, бродящие мысли прояснились, и ему стал ясен тон, образы и план стихотворения, о котором он столько думал.
Как все просто!
Одно дело –— Государыня, Императрица, Великая. Коли вставишь эти слова в стихи, то и другие волей–неволей станешь подбирать им под стать. Другое дело — Фелица, хотя она и ханша, а все ж не государыня императрица Екатерина Вторая, про нее можно говорить обычными словами, можно сравнивать не с богами, а с людьми.
Гаврила Романович в темноте выбрался из спальни и побежал в кабинет.
Никогда еще, исключая разве что самые юные годы, когда он в один присест сочинял песенки для товарищей–солдат, ему не писалось так легко.
Богоподобная царевна
Киргиз–Кайсацкия орды!
Которой мудрость несравненна
Открыла верные следы
Царевичу младому Хлору
Взойти на ту высоку гору,
Где роза без шипов растет,
Где добродетель обитает, —
Она мой дух и ум пленяет,
Подай найти ее совет.
Подай, Фелица! наставленье:
Как пышно и правдиво жить,
Как укрощать страстей волненье
И счастливым на свете быть?
Меня твой голос возбуждает,
Меня твой сын препровождает;
Но им последовать я слаб.
Мятясь житейской суетою,
Сегодня властвую собою,
А завтра прихотям я раб.
Себя Гаврила Романович наименовал в оде татарским мурзою, имея в виду, что Державины вели свой род от некоего знатного мурзы Багрима, который выехал на русскую службу из Большой Орды в княжение Василия Темного.
Вельможный мурза с сокрушением душевным признавался:
…А я, проспавши до полудни,
Курю табак и кофе пью;
Преобращая в праздник будни,
Кружу в химерах мысль мою…
Все, о чем решались только шептать в дружеском кружке, Державин решительно переложил в стихи. И про Потемкина. И про Орлова. И про главнокомандующего графа Панина.
Не пощадил Державин и своего покровителя генерал–прокурора Вяземского; изобразил всю его домашнюю подноготную, которая не для чужих глаз:
Иль сидя дома, я прокажу,
Играя в дураки с женой;
То с ней на голубятню лажу,
То в жмурки резвимся порой…
То в свайку с нею веселюся.
То ею в голове ищуся;
То в книгах рыться я люблю,
Мой ум и сердце просвещаю,
Полкана и Бову читаю;
За Библией, зевая, сплю.
И среди своих вельмож Фелица сияет, как алмаз, одними лишь достоинствами.
Державин не льстил. Такой виделась ему государыня, такой образ взлелеял он в своих мечтах о справедливости на троне.
Когда Гаврила Романович писал «Фелицу», то как–то совсем позабыл про то, ради какой цели, собственно, предпринял сочинение оды. Он позабыл про всемогущих вельмож, которым могли не понравиться его вольные шутки над их слабостями, забыл даже свои долголетние мечты о награде и от всей души в конце воскликнул:
Хвалы мои тебе приметя,
Не мни, чтоб шапки иль бешметя
За них я от тебя желал!
Почувствовать добра приятство
Такое есть души богатство,
