Военный совет, происходивший вечером 10 июля возле царской палатки, был немногословен. Генералы и министры хмуро отмалчивались.

— Нам представляется одна возможность — умереть как солдатам, — сказал генерал–поручик Остен.

— Это мы успеем, — отозвался Петр. — Я рассудил предложить визирю мир.

— Паша не такой уж дурак, — усмехнулся фельдмаршал Шереметев.

Война была проиграна. Петру это было ясно, как и его генералам. Но он каким–то непонятным чувством ощущал зыбкую, неверную, но все–таки еще существовавшую грань, которая отделяла его армию от разгрома, и надеялся удержаться на ней.

Два часа назад Петр послал подканцлера Шафирова с трубачом и несколькими офицерами свиты к великому визирю с предложением мира. По времени ему пора бы вернуться, но он все не возвращался. Однако, судя по тому, что турецкая артиллерия замолчала, визирь, видимо, вступил с посланцем в переговоры.

Петр громко и протяжно зевнул.

— Господа генералы, мы сделали все, что в силах человеческих, и заслужили право выспаться, нынешней ночью. Кто знает, что нас ждет завтра. Спокойной ночи, господа.

Генералы пошли по своим каретам. Царь, подняв голову, пошагал к своей палатке, поставленной возле пушек, немного поодаль от генеральских экипажей.

У входа в палатку стоял караул преображенцев. Резким, совсем не сонным голосом Петр приказал не пускать к нему никого, хотя бы явился сам архангел Гавриил. Он завязал за собой палаточную полу, высек огонь, зажег свечу на столе. Взял перо. В нервной гримасе, как всегда в минуты сильнейшего волнения, дернулось лицо. Чернила брызнули по бумаге из–под спотыкающегося пера.

Петр писал в Санкт–Петербург.

«Господа Сенат! Извещаю вам, что я со всем своим войском в семь крат сильнейшею турецкою силою так окружен, что все пути к получению провианта пресечены, и что я, без особливой божьей помощи, ничего иного предвидеть не могу, кроме совершенного поражения или что я впаду в турецкий плен. Если случится сие последнее, то вы не должны меня почитать своим царем и государем и ничего не исполнять, что мною, хотя бы то по собственноручному повелению от нас, было требуемо, покамест я сам не явлюся между вами в лице моем. Но если я погибну, и вы верные известия получите о моей смерти, то выберите между собою достойнейшего мне в наследники…»

Игривый перезвон немецких курантов, вызвонивших легкомысленный менуэт, отметил наступление нового дня.

Петр вытянул ноги под столом, откинулся на спинку раскладного стула, потянулся и закрыл глаза.

Тишина обступила его. Тишина — без оружейной пальбы, без визга и воя лезущих на штыки янычар.

Рядом за палаткой кто–то тянул вполголоса бесконечно повторяющийся протяжный мотив, давно–давно знакомый, привычный уху, на который и внимания не обращаешь, как на шум ветра за окном, как на шелест листвы.

Уж как пал туман на поле чистое,.

Да позакрыл туман дороги дальние…

Эх, я куда, куда пойду,

Где дорогу я широкую найду?

Пел молоденький прапорщик князь Львов. Он лежал на земле, глядел в небо на бледные звезды. Утром, во время вылазки, его ранило и контузило гранатой, и какой–то драгун вытащил его из боя, пожалев за молодость.

С наступлением вечерней прохлады прапорщик опомнился, но был еще очень слаб.

Он пел, жалуясь на несчастную свою судьбу:

Эх, я куда, куда пойду,

Где дорогу я широкую найду?..

Но в каких–нибудь двадцати шагах от него, в темном, запертом снаружи на большой висячий замок царском кухонном фургоне, ничего не слыша, погруженный в свои невеселые думы, скрывался человек, который с полным правом мог почитать себя самым несчастным во всем Прутском лагере.

Этим человеком был молдавский господарь Думитру Кантемир.

Он вынужден был уйти из Ясс вместе с русской армией.

И сам Кантемир, и все очень хорошо знали, что если он попадет в руки турок, то его постигнет особо жестокая месть султана.

После того как Петр послал парламентера к великому визирю, господарь не показывался на людях.

Никогда еще Кантемир не чувствовал себя таким бессильным и беззащитным. Даже в те годы, когда он жил в Стамбуле заложником, не было такого ощущения беспомощности и безвыходности. Тогда хотя бы оставались надежды.

Теперь же рушилось все. Многолетние мечты об освобождении от турецкого владычества и создании самостоятельного Молдавского княжества под покровительством и защитой соседней, христианской, как и Молдавия, России. Рушились мечты о том, что молдавский престол станет наследственным в роду Кантемиров.

Нет уже власти, которая делала его грозным и сильным. Потеряно богатство, которым, может быть, удалось бы купить жизнь и свободу. И даже бегство невозможно. Он сидит в этой кухне, среди кастрюль и котлов, как арестант.

Думитру вздохнул и поднял голову. В полутьме фургона еле виднелась фигура жены. Она сидела на полу у стены, вытянув вперед ноги, в извечной некрасивой позе беженок. Положив голову ей на колени, прикорнул младший сын — любимец господаря — Антиох. В углу притихли дочери — Мария и Смарагда. Девочки, наверное, не спят — уж слишком они тихи. Зато сыновья — Матвей, Константин и Сербан — заснули и посапывают во сне. Дети… Старшей дочери одиннадцать лет, младшему сыну три года.

Господи, что их всех ожидает?

Правда, есть в тайном договоре с царем Петром пункты о том, что если при неудачном исходе русско–турецкой войны господарю придется выехать в Россию, то русский царь возместит ему потерянное имение, а в будущие времена, когда Молдавия будет освобождена, господарь и его потомство займет молдавский престол… Но мало ли договоров, не тайных, а торжественных и принародно заключенных, рвалось и нарушалось?..

Прежде чем караульные успели окликнуть подходивших к царской палатке, Петр вскочил, отдернул полу.

— Шафиров, ты?

— Я, государь.

— Ну, что?

— Турки согласны на мир.

Петр схватил подканцлера за руку, втянул в палатку. Пола опустилась.

— Наши так задали туркам вчера, что янычары пардону запросили, — сказал Шафиров. — Говорят, восемь тысяч ихних полегло.

— Какие условия?

— Условия такие: вернуть туркам все занятые нами в прошлую турецкую войну ихние земли, и в том числе Азов, а наши пограничные города — Таганрог, Каменный Затон и другие, что поставили перед кампанией, — разорить. Затем, чтобы тебе, государь, впредь не мешаться в польские дела и разрешить шведскому королю Карлу с его шведами беспрепятственный проход через Россию в свои земли.

— Ладно. Могли потерять больше. Ну, слава богу! В подкрепление резонов мира обещай бакшиш: визирю — сто пятьдесят тысяч, кегае ^[1] его — шестьдесят, янычарскому аге ^[2] — десять тысяч, и всем остальным, до последнего переводчика, тоже посули подарки.

— А еще визирь требует выдачи молдавского господаря.

Петр скрипнул зубами, от скулы к скуле заходили темные желваки.

— Нет! Я лучше уступлю туркам землю до самого Курска, чем соглашусь на это. Потерянные земли, бог даст, отвоюю, а нарушенное слово не поправишь. Государю потерять честь — перестать быть государем.

Шафиров развел руками.

Петр дернул головой:

— Скажи, что господаря в нашем лагере нет. И твердо стой на этом. Не будут верить — увеличивай подарки, не скупись… Пойдем к казначею.

Проходя мимо кухни, Петр нарочито громко сказал по–немецки:

— Господаря в лагере нет. Бежал.

Думитру Кантемир замер. Кассандра всхлипнула. Под рукой матери шевельнулся сын.

— Ты не спишь, Антиох? — зашептала мать.

— Нет, я слушаю песню.

Господарь и Кассандра прислушались и только сейчас услышали пение раненого прапорщика.

— Он давно–о поет. Отец, про что он поет?