А однажды я нашел в его рюкзаке, совершенно случайно, старую связку каких-то веточек, бережно обтесанных и связанных кожаным шнурком с изображением рун. Удивившись, там же я увидел истертые карты таро, со странными картинками. Когда спросил у деда, тот недовольно отмахнулся и не стал мне ничего пояснять. Я решил, что, видимо, дед считал себя кем-то наподобие местных шаманов. Когда я высказал невзначай ему это предположение, он поднял меня на смех и еще долго потешался. Как будто я маленький ребенок. Мне даже стало немного обидно, но особого вида я старался не подавать. Вообще, он много читал, книги были конца восьмидесятых годов и все по физике, астрономии, философии. Иногда сквозь сон я слышал, как он смеется над какой-то из них. Нравилась ему и химия. Но всерьез он ее не воспринимал, потому как его ночные смешки, чаще всего вызывала именно она. С каждым днем я все больше хотел забрать его с собой, понимал, что совсем скоро уеду и не известно, когда еще встретимся. Душа просила сладкой лжи как никогда. И я готов был клясться ему и себе самому, что непременно приеду в следующий отпуск, даже если Оксана поставит его на январь. Я представлял, как привезу деду новые научные журналы на всех языках, которые только смогу достать. Как он будет удивляться, что так много удалось людям со времен старых изданий. Привезу ему современный телескоп, раз ему все это так нравится. Как мы хорошо станем проводить время вместе. Возможно, все это с ним сделала старость, возможно, в молодости он был современным человеком, который совершенствовал себя во всем, что его интересовало. Он мог бы быть замечательным ученым, который непременно бы многого добился. Может, в его жизни случилось нечто такое, что он просто ушел от мира и спрятался тут. А с приходом старости, он адаптировал себя под местные привычки. С причудами, с суевериями и прочим. По сути, о его жизни в моем возрасте я ничего совсем не знаю, и он сам ничего не говорит. Когда я пытался его спрашивать, он только бурчал что-то нечленораздельное и уходил или старался быстро перевести разговор. Моей целью не было что-то из него доставать, чинить и ставить обратно, я принимал все так, как он подавал, и мы были довольны друг другом. Пусть все идет своим чередом, но вечерами, мне было немного не по себе от мысли, что скоро придётся возвращаться в свою одинокую квартирку в таком далеком городе. Дед разгадывал мои сны, которые спрашивал каждое утро, когда подавал мне воду для умывания. Я слушал его предсказания и довольно улыбался. Потому что будущее складывалось как нельзя лучше. Я скоро найду свое предназначение, и все пойдет как надо, потому что сейчас я занимаюсь совсем не тем. Я улыбался и думал, что даже деду не по душе то, чем я зарабатываю на хлеб. А потом пришел тот день, когда дед разбудил меня рано и сказал, что пора идти и избавляться от старого хлама. И мы пошли.

Как он мог на это смотреть? Он стоял с такой спокойной серьезностью и бесстрастно смотрел на то, как огонь забирал все то, что он наживал годами. Какие-то скрученные в рулоны плакаты, ящики, книги. Все это листал огонь, ничего не оставляя после себя. С чем-то он провозился долго, что-то исчезало мгновенно. Я наблюдал за всем и чувствовал неприятную тревогу, хотя там не было ничего моего. А дед, был спокоен. Хотя возможно, это только казалось. В какой-то момент он оглянулся на меня. Его глаза были растеряны и беспомощны, но всего на секунду, и тут же он улыбнулся мне и подмигнул лукавыми глазами. Мне стало легче. Его седые волосы и бороду трепал ветер, раздувающий огонь. Я подбрасывал вещи одни за другими, чтобы хоть как-то контролировать пламя. Мы сидели там еще очень долго, и много говорили обо всем на свете. Когда я снова осторожно спросил, как он себя чувствует, он вздохнул легко и свободно:

– Я делаю это уже не в первый раз. Но привыкнуть к такому нельзя, Леша.

– У тебя уже сгорал дом?

– Изменения всегда ведут к новому началу. Это может быть все, что ты ценишь в своей жизни, дом или люди. Любые потери, ничем не хуже дома. Что дом? Единственное, что сохранится в душе от него, это воспоминания. Но сейчас ворочается нехорошее чувство, словно собаку продал. Потерял друга. Это скоро пройдет. Одна неделя, потом другая, год. Остается что-то хорошее навсегда, а все плохое уходит. Но у каждого своя мера, это нужно помнить.

– Что ты имеешь в виду?

– Я говорю о том, что счастье для мальчишки, то ад для старика. У каждого своя мера добра и зла. Когда общаешься с людьми, помни это. Если всех мерять по себе, то готовься за это отвечать. Потому что это не добро. Ты есть ты. Другой человек – это другой человек. Вы живете в разных вибрациях и интерпретируете все по-разному. Делая добро кому-то, можешь навредить себе. Да, человек будет счастлив. А ты? Нас учат очень вредным вещам, которые подходят не всякому. Нам говорят, что, глядя на то, как наши любимые люди счастливы, мы сами становимся счастливыми. Это не всегда так.

Дед замолчал и посмотрел вдаль. А я думал о том, какой он интересный человек и я совершенно не понимал, как же жил без него раньше. Когда все закончилось, старик еще долго ходил вокруг и проверял, не осталось ли чего. Во время пожара выгорел дотла его подвал со всем содержимым. Дед все проверял лично, я никак не мог его уговорить, что все проверю сам. Моя проверка его не устраивала. Глубоко за полночь мы, наконец, ушли. Только тогда я осознал, что очень устал и хочу есть. Дед посмотрел на меня и повел ночевать к бабушке Фире. Она, зная от соседей, чем мы занимаемся, только нас и ждала.

– Привел все-таки. Ну, ты даешь, мучаешь парня до ночи. Смотри ночь полночь, а ты все не унимаешься, – ворчала она на моего дедушку.

– Да, мой, корми, хлопочи, в общем, – по-доброму отмахнулся он от нее.

Но долго отдыхать нам не пришлось. Только мы успели поесть, как в окошко постучали, и в дверь вошел молодой парень. Он виновато и сумбурно что-то объяснял бабушке Фире, и она впустила его к нам. Парень вошел, поздоровался. Осторожно и несмело начал объяснять деду, что ему нужно:

– Там это, отец послал за вами. Говорит, обоих позови. Очень надо. Там это, охотники притащили раненого хозяина, прямо до деревни. Мужики как увидали, что живой, за головы схватились, отец добил его. Теперь, говорит, отговорить надо.

Дед сурово сдвинул брови и молчал. Парень переминался на пороге и поглядывал на деда, боясь что-то говорить дальше, но уйти не мог. Я его понимаю, тут мой дед, а там – отец, тоже по голове не погладит. Мне стало очень интересно, что случилось. Потому что из его речи я не понял ничего.

– Что отец еще сказал? – спросил дед.

– Говорит, иди обоих зови и старшего, и меньшого, они тут огонь жгли, у Фиры ищи. Говорит, скажи, что крови дадим и жира, больно внук у него хилый.

– А сам он что? Почему сам не пришел, ребенка прислал?

Подростку было очень страшно перед дедом, но после его слов он расправил плечи, чтобы казаться старше и воинственнее:

– Он с мужиками свежует, голову варит.

Дед промолчал. Задумался и махнул рукой:

– Иди. Скажи, придём скоро.

Парень тут же убежал. Дед встал и принялся молча собираться. Я, конечно, понимал, что раз ждут нас двоих, то идти придётся. Но внутри неприятно ворочалось чувство, что делать этого совсем не хочу.

– Что сидишь, смотришь? Пошли, раз позвали.

– Может, я тут побуду?

– Пойдем, говорю. Все тебе нужно объяснять. Думаешь мне охота? Сел, сидит. Приглашения ждет.

Дед еще долго ворчал себе под нос пока мы шли до места. Во дворе был каменный таган, на котором стоял большой чугунный чан. В нем, видимо, и варили чью-то голову, потому что рядом стояла старая женщина и помешивала варево. Недалеко галдели мужики на разные лады. Но при виде нас притихли, и крупный коренастый старик пошел нам навстречу:

– О, пришли. Только вас и ждем.

Тут же во дворе, было сооружение, которое мне чем-то напоминало летнюю беседку. Ее тускло освещала старая подвесная лампа, висевшая над большим каменным столом. Свет был теплый, уютный. На столе расставляли посуду с едой молодые девушки. Они не глазели по сторонам и вели себя крайне тихо, спрятав голову в плечи. Для меня все это было странно, потому что днем подобные девушки вели себя намного раскрепощенней. Рядом со столом, на больших острых деревянных распорках, была натянута шкура огромного медведя.