Жизнь в штабе текла совершенно по другим законам. Старшина мог сколько угодно лютовать в расположении роты, но в штаб соваться не смел. Насколько он бы грозен с солдатами, настолько благоговел перед начальством. От обилия высшего командования старый служака терялся, робел и непроизвольно переходил на строевой шаг. А потому визитов в штаб старался всячески избегать. Охрана, привыкшая к вольнице и не сильно стремящаяся в создаваемое Лычем светлое будущее, напротив, выдумывала любые мыслимые причины, чтобы избежать визитов в расположение роты. Они теперь являлись в казарму только к отбою. Ночное дежурство в штабе расценивалось как увольнительная.

Музыканты, вследствие отдельного проживания, были сами по себе и над рассказами об ужасном Лыче только посмеивались. А вот чертежникам, с которыми охрана, к слову, очень дружила, пришлось с инфернальным прапорщиком познакомиться. Когда-то в незапамятные времена их ушлые предшественники сумели убедить высокое начальство, что секретные схемы и чертежи необходимо выполнять ночью. В чем была логика – неизвестно, но график был утвержден. Днем чертежники спали в казарме, а после ужина отправлялись работать в бюро. Теперь, когда днем в казарме царил сущий ад (в аду ведь тоже все очень упорядоченно), ребятам пришлось убеждать начальство, что спать им тоже лучше прямо на рабочем месте, хоть и на раскладушках.

Чертежное бюро располагалось в подвале штаба и соседствовало только с Особым отделом, то есть с контрразведкой. Доступ в бюро был строго ограничен. Очень строго! Список допущенных лиц висел перед дверью и состоял из пяти-шести фамилий высших офицеров главного штаба. Двери были двойные. Первая дверь открывалась по звонку (систем видеонаблюдения тогда еще не было). Человек входил, дверь за ним автоматически закрывалась на замок. Вторая дверь имела небольшое окошко, через которое можно было пообщаться с начальником чертежного бюро. Входить во вторую дверь запрещалось категорически. Документы действительно были сверхсекретными. Только после того, как окошечко во внутренней двери закрывалось, можно было разблокировать наружную дверь и выпустить посетителя. По крайней мере, так все работало в теории. У Эрика среди чертежников был приятель, Серега Сказочкин. На втором году службы, когда Серега был уже в авторитете, Эрик частенько наведывался к нему во время ночных дежурств на кофеек (напиток из цикория «Кубань», двадцать шесть копеек за пачку). Впускали его в святая святых без вопросов. Ему тогда и в голову не пришло хоть раз из любопытства повнимательнее заглянуть в лежащие на столах и закрепленные на кульманах схемы и карты. Сейчас, конечно, было бы интересно, как наши стратегические войска собирались уничтожить главного заокеанского противника. Тогда Эрику было гораздо интереснее поговорить с Серегой о музыке, выпить «кофе» и ознакомиться с новинками от ЧБ. Да, самым главным секретом чертежного бюро были не схемы, а контрафакт, который они клепали по ночам. Безымянные кроссовки и футболки превращались в модные изделия известных брендов. Серега еще «для души» рисовал узнаваемые образы любимых западных рок-групп, которые немедленно превращались молодыми чертежниками в набор трафаретов и наносились на те же футболки. Торговля шла бойко, чертежники не бедствовали.

За гостеприимство чертежного бюро охрана всегда старалась отвечать благодарностью. Эрик, к примеру, пускал Серегу ночью в генеральский кабинет, где хорошая аппаратура позволяла слушать без помех «вражеские голоса». На политику Сереге было глубоко плевать – он слушал музыку. Этот интересный парень являл собой настоящего советского мажора. Должность его отца, директора астраханского хладокомбината, пожалуй, не особо впечатлит людей, не заставших тотальный дефицит времен поздней Империи. В то время вместилище таких богатств, как осетровая икра и рыба всех сортов, вполне могло соперничать с пещерой нибелунгов.

Серега мог позволить себе вырасти свободным художником и бунтарем – умный, талантливый парень, полнейший разгильдяй. Папа бы «отмазал» его от армии одним звонком. Но ровно в момент получения повестки в военкомат у них случился очередной конфликт поколений, и Серега назло отцу отправился на сборный пункт. О том, что сын уже в войсках, папа узнал постфактум. До этого он пребывал в полной уверенности, что тот после ссоры «зависает» где-то в своей богемной тусовке. Единственное, что сумел сделать «холодильников начальник», – договориться о том, чтобы Серегу пристроили на самое «теплое место», на которое только может рассчитывать боец, имеющий навыки художника.

– Я представлял службу совсем по-другому, – жаловался Серега Эрику. – Сидишь вечером у костра, в котелке каша шкворчит с тушенкой, пацаны на гитаре играют. Или с автоматом стоишь в ночи, вглядываешься в лес вокруг. Романтика!

– А тут…

Эрик думал про себя: «Да, не видел ты настоящей армии, выбили бы из тебя эту дурь быстро!» Но вслух приятелю не возражал – только улыбался.

Сблизились они поначалу на почве любви к тяжелому року. Хотя вкусы у Сереги были своеобразные, а половину рок-групп, о которых он рассказывал, Эрик даже не знал, меломаны всегда друг друга поймут. Серега вел целый альбом, где имелась полная дискография любимых групп, заносил туда новинки, украшал страницы рисунками. Позже оказалось, что и помимо рока у них было много общих интересов. Всегда приятно пообщаться с человеком, который с тобой на одной волне. В армии сослуживцев выбирать не приходилось – много ребят из сельской местности, маленьких городков, рабочих окраин. Большинство из них – отличные парни, но поговорить с ними о влиянии на творчество Хемингуэя его дружбы с Фицджеральдом как-то не получалось.

Однажды с ними приключилась трагикомическая история. Во время очередного ночного наряда, когда все двери штаба уже заперли, а дежурный офицер отправился спать, Эрик по обыкновению пил «кофе» в чертежном бюро, а потом открыл Сереге генеральский кабинет. Роскошный командирский «Grundig» стоял в комнате отдыха, расположенной за неприметной дверью в дальнем углу кабинета. Здесь же имелся прекрасный кожаный диван, на котором Серега обычно и возлежал, не включая света и слушая свои «голоса». Предпочитал он известную британскую радиостанцию, которая часам к четырем утра уставала поносить Советскую империю и включала музыкальные передачи. Эрик решил над Серегой подшутить. Тихонько пробрался в кабинет, надел висящую в шкафу запасную генеральскую шинель, нацепил папаху и стал прислушиваться. В момент, когда принадлежность «вражеского голоса» выдавала себя вполне очевидно, он включил в кабинете свет и, сделав несколько громких шагов, начал как бы входить в комнату отдыха, выдвинув вперед папаху и плечо с генеральскими погонами. И вот, лежит Серега в одних трусах на генеральском диване, «тащится» от заставочки: «Сева, Сева Новгородцев, город Лондон…», а в комнату вламывается хозяин. Серега вскочил, стал белеть и оседать на диван. Эрик, появившись в комнате целиком, расхохотался от души. Нет, он просто ржал как конь.

– Что, обоссался, братан?!

Однако Серега не расплылся в облегченной улыбке, а продолжал сидеть на диване с перекошенным лицом. Эрик бросился к нему. Поводов бояться было предостаточно. За проникновение в кабинет Серега мог отделаться гауптвахтой, а вот за «голоса» в то время можно было схлопотать несколько лет дисбата. Рассказывай потом, что музыку слушал.

В скудном свете, падающем из приоткрытой двери, Эрик хорошо видел только Серегины глаза. Ему приходилось уже сталкиваться с таким в детстве. Взгляд у человека становится пустым, бессмысленным. Уходит жизнь. На миг Эрик почувствовал себя абсолютно беспомощным перед лицом этой силы. Смерть завораживала. Наконец, очнувшись, Эрик схватил приятеля за руку.

– Серега, ты чего?

– Дышать че-то трудно, – спустя время прохрипел Серега. – И голова кружится.

Эрик попытался уложить его на диван, но Серега жестом показал, что делать этого не надо.

– Тошнит, лежа хуже будет.

Просидели полчаса или час. Эрик на время не смотрел. Наконец Серега начал привставать.