Она долго не умолкала, до тех пор, пока ее не начало пошатывать из стороны в сторону, на белом лбу проступили маленькие блестящие капельки пота, она отшатнулась, прижавшись спиной к стене узкого коридора, закрыла глаза, дыхание ее стало тяжелым. Я вскочил и подбежал к ней.
– Госпожа Юко, вам плохо?…– Но ответом была тишина.
Не долго думая, я осторожно обхватил ее и приподнял, она очень легкая, практически невесомая, странно при ее то росте, неся ее до спальни, находящейся так же на втором этаже, заметил, что ее серые глаза совсем не подавали признаков жизни, однако она дышала, громко, жадно, немного похрипывая втягивала воздух. Я положил ее на мягкий белый футон, и собирался побежать вниз за водой, как назло в доме были только мы, даже второй служанки не было, чтоб ее. Только я стал выходить из комнаты, как Юко страдальчески прохрипела:
– Не уходи, мама
Она явно бредит, мигом сбегав на первый этаж, я принес ей воды, она выпила половину чаши, и стала меньше хрипеть или мне это только показалось. Через пару минут, дрожащим слабым голосом в бреду она произносила фразы.
– Прости меня Нобуюки, мне не стоило, я не должна была… Нобоюки, так вроде бы зовут ее мужа, почему она просит у него прощения, должно быть наоборот, судя по рассказам, он еще то животное.
– Мэйко, Мэйко… следующие пару минут она просто произносила ее имя, ворочалась и плакала.
Ее тело, стало болезненно извиваться, я никогда не видел ничего подобного, оно стало подобно морскому змею, во время этих пугающих конвульсий ее скулы были необычайно напряжены, а зубы настежь стиснуты. Я схватил ее за плечи и крепко держал до тех пор пока ее кошмарный танец не прекратится и слава богам, она успокоилась и свалилась без сил.
Я почувствовал прикосновение, она схватила меня за руку, и потянула к себе, приговаривая.
– Мама поцелуй меня пожалуйста, мне страшно, мама поцелуй меня.
Она медленно тянула меня к себе, глаза ее были приоткрыты, но кажется мне она ничего не видела, даже представить не могу, в каком мрачном тумане блуждает ее надломленное сознание. Медленно подтягивая меня к себе, мое лицо оказалось прямо напротив ее, глаза Юко смотрели сквозь меня, а она все повторяла и повторяла.
– Мама, поцелуй меня на ночь, мама.
Во мне что-то вдруг щелкнуло, и я прислонился к ней губами, впился в ее ледяную, соленую от слез щеку.
– Еще мама, я не могу спать мама.
Я сделал это снова, вскоре она перестала просить целовать ее, глаза медленно закрылись, лицо озарила легкая улыбка, даже дыхание перестало быть надрывным найдя привычный ритм. Она уснула. А вместе с ней, сидя на коленях у ее кровати остался и я и даже в такой позе, думая о Юко, ее болезни и суматошных ночных поцелуях растворился в дреме.
Туман, почему кругом туман, я вообще где, а кто я? Что это, горы?
– Эййй, эээйй, тут есть кто-нибудь?
–Эээййй – … Этот голос, это мужской голос? Мой голос? Я мужчина?
Где я? Я всегда был здесь, а я кто, и где здесь? Под ногами туман, мягкий туман, клубится и щекочет мои ноги. Ноги, мужские ноги, я могу ими двигать, мои ноги. Справа скалы, слева скалы, наверху нет неба, куда ушло небо, а должно ли наверху быть небо, что мне делать? Я слышу, слышу, это река, где она течет, не стоит стоять нужно идти. Только вперед, позади ничего, да твердое холодное ничего, это камень, я не вижу, это стена, брести вперед. Звук бурлящей воды все громче, слышу как вода стучит, она бьется обо что то. Что мешает ей течь, куда и как она хочет? Ущелье заканчивается, но тумана все больше, все в дыму, я хоть двигаюсь, ноги шевелятся, но это ли движение. Мне страшно идти дальше, если мне страшно, я живой? Не вижу, слышу, туман лезет в глаза, слышу реку, она уже где-то рядом, посреди тумана спряталась, нужно идти осторожно, я не хочу утонуть. А я могу утонуть? Вот она, над ней нет тумана, какая широкая река. Кто это там? Возле бурной реки стоят две фигуры, лысый старец и молодая девушка. Они знают что-то? Нужно спросить. Что спросить? Как же до них дойти, они далеко или близко, раньше я двигался, сейчас так медленно, медленно, вот что такое медленно! А мне нужно быстро? Я тороплюсь? Они приближаются, я приближаюсь, пусть будет и медленно. Вода злая, она грохочет, как море во время шторма, я знаю море, море больше. Эту парочку не волнует зловещий поток, стоят у самого края, их осыпает серебряная пена вод, их одежды не мокнут. Они настоящие? Услышат меня, если я закричу? У меня есть голос!
– Эээээй …– они не слышат. Только я их вижу? Тут вокруг, только я?
Они близко, я почти подошел, могу ли к ним прикоснуться, у меня есть руки, какие тонкие руки, но мои.
Медленно положу руку старцу на плечо.
– Вы есть? Cкажите хоть слово, я кажется потерялся, правда не уверен, а я вообще находился.
Старец с блестящей лысой головой, с небрежно рассеянными по вискам серыми седыми волосками, повернул голову, медленно приоткрыл рот и сказал.
– Это ты кричал? Эх, как невежливо, времена идут, а люди ничему не учатся, сто лет прошло. Вот на какую реакцию рассчитывал этот мальчишка, вопит «ээээээй» и как с этим поступать, я должен стремглав ринуться к тебе, в мои то годы, на любой твой вопль бежать как хозяйский пес. Нет, люди никогда не изменяться, все одно.
После его слов высокая женщина повернулась, осторожно поправив свое шелковое кимоно, с мерцающими розовыми узорами, нахмурила брови и дала ответ.
– Это правда, по большей части они не меняются, по крайней мере тысячу лет назад я помнила их точно такими же. Однако же Ёса*, неужели ты не замечал красоту в этом постоянстве, ты же не ругаешь цветы сакуры за то, что они распускаются каждый год, а потом за то что они увядают.
О чем они вообще? Люди? Стало быть я человек! Это же хорошо? Почему я так мало знаю, почему я так мало помню, или это вообще все что я помню.
Миниатюрный старик сделал еще пару шагов в сторону обрыва, наклонился над рекой и крепко вдохнув улыбнулся и ответил.
– Я неверно высказался, если бы они не менялись как «Сандзу»*, сохраняя только некоторые свойства, не больше чем смогут унести за раз, она течет, и единственная ее задача быстро течь, от истока, до своего конца, которых впрочем никто никогда не видел. А люди, они неизменны в своей глупости и злобе, беспощадном желании подтоптать этот мир под себя, не жить с ним, а опустошить, для себя, забрать у земли последнее, вот в этом они неизменны.
Женщина после его слов нахмурилась еще сильнее, подняла светлую изящную руку, находящуюся в огромном расшитом узорами рукаве, положила на голову старцу и тонкими длинными пальцами стала почесывать его макушку.
– Дорогой мой Ёса, конечно, человеческая глупость не знает границ, но нам ли их судить, кто вообще имеет право их судить, в мое время суд был только над конкретным поступком, конкретного человека, возможно группы, но судить все человечество, зачем берешь ты на себя так много, была ли наша жизнь такой безгрешной, а если и была, почему мы с тобой сейчас беседуем здесь. Да и мир наш не бесконечен, как бы не воспевали поэты, его бескрайние просторы, он тоже когда-нибудь закончится, человек только ускоряет процесс разрушения.
Погодите ка, «Если наша жизнь была», они не живут, тогда почему они говорят, а я живу, наверно живу, неживые ходят, слышат, говорят? Я могу спросить?
– Женщина в кимоно, скажите пожалуйста, а вы живы? А я жив?
После моих слов старец резко развернулся и наскочил на меня схватив за руку.
– Как ты смеешь, говорить женщина в кимоно, для тебя она госпожа Комати.
…– Почему он это сделал, зачем он схватил меня за руку? Но мне не больно, мне ведь должно быть больно? Женщина в кимоно подошла и легким движением расцепила его хватку и с улыбкой ответила мне.
– Живы ли мы, конечно нет, жив ли ты, я не знаю, ты совершенно не похож на здешних обитателей. Называй меня просто Оно – но, мне не интересны формальности. Лучше скажи, ты что-нибудь помнишь? Помнишь, как оказался здесь?
