Спустя пару дней он получил письмо, в котором ему было приказано взять на себя бразды правления этим краем. Первым же его указом было повесить всех жителей двух бунтующих деревень, вместе с женщинами и детьми, он было хотел приказать перерезать даже всех собак, но вспомнив о принципах Токугава Цунаёси* передумал, посчитав, что собаки в этих деревнях намного достойнее людей. Его правление было очень суровым, от подданных он требовал беспрекословного подчинения, если кто-то ему дерзил, не трудно было догадаться, как этот человек заканчивал, однако он достиг небывалых результатов, сжав край железной хваткой. Период бунтов закончился. Одай процветал. Но шепот за его спиной не умолкал, все до сих пор помнили какой ценой было достигнуто это фальшивое, ропочущее благополучие. Со временем за ним закрепилось прозвище «вешающий господин». Но мне кажется, что любая даже самая крепкая железная хватка, имеет свойство со временем ржаветь. Ничего, рано или поздно придумаю, как получить разрешение на перепись, обойдя встречу с «вешателем». Немного успокаивает тот факт, что начало положено, Таро сдержал свое слово, и у меня был полный список мастеров Одая.

Тук,тук,тук – ритмично и как минимум раз в пару часов в библиотеке постукивало выдвижное окно. И вот опять, как бы сильно я его не прислонял, ветер был упорнее и расшатывая его, заставлял слегка приоткрываться, а затем захлопываться. По первой от стука я выбегал в узкий коридор, ожидая встретить там Юко или Мэйко, но никого не было. Сознание само дорисовывало нереальные сюжеты, сначала я перепугался, считая, что в этой пыльной библиотеке поселился Онрё*, убежденность в этом подкрепляли гулкие шаги, доносящиеся из недр дома, и постоянные поскрипывания, идущие с чердака. Но долго ругая себя за трусость, получилось найти логичные объяснения всему тому, что меня пугало. Пока в один момент я в очередной раз не встал из-за маленького книжного столика, чуть не опрокинув его ногой, дабы снова крепко прислонить окно. Подойдя к окну, в кромешной уличной темноте, я увидел светящийся призрачный силуэт, сидящий на пороге, то был силуэт девушки с черными густыми волосами. Голова ее была склонена, смоляные волосы под порывом ветра вместе с ветками одинокой ивы указывали сторону, в которую он яростно дул. Отодвинув небольшую оконную перегородку и высунув голову, чтобы разглядеть силуэт получше, я услышал тихий, но все же ощутимый звук скорбного детского плача. Высунув голову, я завороженно наблюдал, ожидая, что же будет дальше, на голову с крыши мне падали крупные капли холодного дождя, решив немного подобрать голову, макушкой зацепил край окна и с моих губ сорвалось громкое, «Ой». Силуэт тут же обернулся, показав знакомое лицо, это была служанка, Мэйко, всхлипывая, приоткрыв рот смотревшая на меня. Недолго глядя в мои глаза, она отвернулась и будто не двигая маленькими ногами, поплыла по черной вязкой улице в даль, пока наконец белая точка ее фигуры и вовсе не скрылась в темной пустоте.

Вчера вечером она заходила, звала пить чай, я так и не решился спросить у нее о том, что видел из окна. Мы как всегда из любезности обменивались общими сухими фразами, пока она неожиданно, будто невзначай не спросила «А вы любили когда-нибудь». Не успев даже окончательно смутиться от заданного вдруг вопроса, засуетилась и не дожидаясь ответа сказала «Впрочем неважно» и быстро убежала на первый этаж. С того момента я ее больше не видел, и чай мы с Юко сегодня пили без нее. Неужели она влюбилась в меня, как странно и нелепо, что она во мне нашла, я больше напоминаю часть интерьера, лишь немного отличаюсь от книжного столика передо мной, но признаться честно, этот вопрос не дает мне покоя.

Вот опять, чьи то шаги, или мне кажется? Нет, не кажется, у входа в библиотеку появилась Юко.

– Вы сегодня идете ужинать? -… С привычным радушием произнесла хозяйка дома.

Выглядела она скверно, лицо бледнее обычного и большие темные круги под ее усталыми, тревожными, вечно неподвижными глазами.

– Да, конечно, спасибо за приглашение, вчерашняя тэмпура* была великолепна.

– Это готовила Мэйко, говорила рецепт ее бабушки, я передам ей, что вам понравилось, уверена ее это обрадует. Сегодня готовила я, так что будьте уверены, так вкусно не будет. –… с легкой трясущейся улыбкой произнесла Юко.

У меня появилось стойкое желание спросить о Мэйко и подтвердить или развеять свои сомнения на ее счет.

– Скажите, а Мэйко сейчас дома? – немного волнуясь произнес я.

– Нет, сегодня она не приходила, а почему вы спрашиваете, не знала, что вы подружились… – C легким оттенком любопытства поинтересовалась Юко.

– Не то что бы подружились, но не замечали ли вы за ней ничего странного, еще пару дней назад она щебетала и звонко смеялась, а сейчас на нее больно смотреть.

– Да, трудно не заметить, вот и я не узнаю свою Мэйко. Но что тут поделаешь, дела любовные…– После этих слов меня окутало странное, тревожное немного колкое чувство по всей груди. А Юко в свое время продолжала рассказывать дальше.

– Месяц назад ее жениха забрали служить в ополчение, под сёгунские знамена, в связи с участившимися набегами сторонников императора, вся страна не в себе, отец сейчас занимает пост в Мицусаке, дурной брат скачет где-то по полям, лесам и оврагам, а ради чего, почти три сотни лет власть сегуна нерушима, и ладно отец, у него есть шанс упрочить наше положение, а этот тупица, он то чего добивается, повесят его или зарубят.

Узнав о том, что у Мэйко есть жених, сковавшее меня чувство разом выпрыгнуло из груди, стало намного легче, но в то же время немного грустно, а на что я рассчитывал, господин книжный столик.

– Госпожа, вы говорите жениха уже как месяц забрали, а страдает она последние пару тройку дней…– Юко явно задумалась о своем и ничего не услышала. Я повторил вопрос, она немного вздрогнула.

– Ааа, да, он до этого писал ей, его отряд стоял лагерем неподалеку и примерно раз в два дня вместе с посыльным приходили письма, Мэйко не умеет читать, хоть у нас и работает школа, отец ее не пускал, этот черствый человек считает, что девушке не подобает забивать голову науками, якобы это дело мужское, девушке стоит только выпрыгнуть замуж, побыстрее и выгоднее, впрочем мой отец считал так же. Ее отец, жениха не переваривает, сын дубильщика якобы, что может быть хуже. Меня раздражает эта скупость, за счет детей хотят возвысится, решают они, а жить нам, с пьяницами, негодяями и так редко с достойными людьми, жаль, что браки по расчету так редко бывают счастливыми. Впрочем, по любви тоже. Ахх, да, Мэйко каждые два дня прибегала ко мне с измятым обрывком бумаги, на котором всегда были написаны его заветные слова, «Я в порядке», или «Люблю тебя», последнее письмо было длиннее там он пишет «Дорогая моя, скоро нас переформируют, ждем прибытия войск, меня отпустят на три дня». Больше писем не приходило, это и меня настораживает, мало ли «мой братец с друзьями» чего учудили, Кэтсу добрый человек, но когда видит «желтый имбирь»*, становится безумным. Но и его понять можно, он с детства плевался от высокомерия, презирал безвольное преклонение, а итогом стало, что родному отцу пришлось от него отречься. Официально отречься, вычеркнуть из завещания, лишить фамилии, когда отец узнал, что Кэтсу подался в партизаны, тут же сжег во дворе все его вещи. Это отречение, спасло ему жизнь, позволило не расплачиваться головой за своеволие сына.

Она говорила и говорила, не переставая даже на секунду, мне кажется, ей неважно было услышать ответ, получить одобрение, и то, слушает ли ее сейчас кто-нибудь, это было исступление, ей нужно было выговорится.

– Эх, Кэтсу, идиот, от него я тоже давно не получала вестей, но он тебя привел, значит живой, а ведь прошла уже неделя, кто знает, может моего безмозглого братца уже поймали. Увидела бы как он тебя приводит, пришибла бы, знает же, по всей деревне патрули, самоубийца чертов, когда встречу, так и приложу чем-нибудь тяжелым.

Не знаю, по какой причине, но она решила излить мне душу, судя по ее виду, в ее разговоре не было никакого смущения, она рассказывала так легко и открыто, как будто меня тут и вовсе не было, словно говорила со стеной или интерьером, еще одно доказательство того, что я книжный столик.