– Стоять, вешай сначала огромного…– Грозно произнес мой обвинитель и судья в одном лице.

– Господин, может обоих сразу, а то холодно под дождем?

– Говорю, сначала большого, как ты двоих сразу душить собрался, у нас одна веревка, как дух испустит, снимай и накидывай на этого. … – Довольно сухо проговорил главный.

Как горько осознавать, что вопрос жить или не жить, сводится к таким сухим рассуждениям, о нехватке веревок и еще горче от того, что я такой дурак.

– Давай его, веди к виселице, сколько мы еще тут провозимся, правда холодно…– После этих слов четверо крепких солдат повели Таро в сторону виселицы. Оказалось виселицей нам должны были послужить тории напомнившие мне те, что вели к новому храму, сгоревшему в моем детстве, те на которых облупилась краска, те которые должны были скоро развалиться, сгнить и превратится в труху, однако даже их я все таки опережу. Сделав пару шагов, Таро обернулся и с легкой улыбкой произнес.

– Видишь, я первый, смотри, а потом повторяй за мной, это просто, смотри не ошибись, висеть тоже уметь надо.

– Помолчи уже, давай просовывай голову. Ну и шея, прям древесный ствол. Давай- давай, не дергайся.

Таро накинули петлю, затянули, и перекинули веревку через верхнюю балку. Жирный чиновник с растянувшейся во все лицо улыбкой наблюдал за этим, на его груди все так же красовался орден. Стоя подле властительного господина, он уже не выглядел как человек, облизывал языком свое заплывшее лицо, скрипел зубами от нетерпения, еле отрываясь от земли подпрыгивал на месте. Вскоре четверо солдат, отойдя подальше и обхватив длинную прочную веревку, с огромным усилием стали поднимать великана. Он не проронив ни единого звука, молча поднимался в воздух, опустив широкие руки вниз, укусив язык и выпучив глаза, медленно задыхался.

Высокий господин в желтом смотрел на это настолько безэмоционально, для него это наверно то же самое что раздавить жука ползущего по дороге. Но лица некоторых солдат, даже душителей, таковыми не были, несмотря на напускной холод, они все же понимали, что творят.

Смотря на колыхающееся тело, мне стало еще страшнее. Тишину разбавляли только хрипы, звук дождя и постукивающие вдали раскаты грома. Не веря своим глазам, балка, на которой висел Таро проломилась под его весом, и кашляющее тело громко шлепнулось на сырую землю. Сей чудесный факт очень сильно удивил заплывшего чиновника, он сжал свои зубы и как ребенок стал бить себя крошечными кулачками в грудь.

– Повесить, надо, надо найти другую виселицу, или дерево, да, подойдет и дерево, главное веревка не порвалась…– В панике, сорвавшимся хриплым голосом едко визжал чиновник.

– Нет, холодно, больше по улице бродить не будем, не хочу заболеть, и солдат незачем морозить. Видно так боги рассудили.

Подойдя чуть ближе к еще кашляющему Таро, он спокойно произнес.

– Единственное, что я уважаю, это волю богов, все происходит по их плану, у них на нас свой замысел, поздравляю тебя, ты человек с двумя жизнями, цени это…– Странно слышать это от человека, который использует тории в качестве виселицы.

Отойдя от Таро, он дал команду своим солдатам и они всей колонной двинулись в мою сторону. Проходя в метре от меня, он тихо произнес.

– Тебя это тоже касается, и прошу, впредь научись молчать.

После этих слов колонна торопливо уходила. Казалось, что в этой ситуации наиболее пострадавшим выглядел не хрипящий в мокрой траве Таро, а толстый орденоносец. Он все причитал.

– Молю вас господин Мицуока, нельзя же ему спустить такое, все последуют его примеру, если их щадить, кто тогда будет уважать власть…– Как воробей, прыгающий вокруг господина, щебетал оскорбленный.

– Они свое наказание уже получили, предвкушение смерти тоже чему-то да учит. А тебя я переведу в южные кузни, на старом месте тебе жизни больше не будет.

Колонна медленно удалялась, вместе с ней постепенно уходил и сковавший меня страх. Повернув голову, я увидел Таро, с широким красным следом на шее. Он улыбался. Поднял свою могучую голову на меня и хрипло, но задорно произнес.

– Хорошо мы сегодня с тобой выпили. Ну что, может еще по одной, хуже то тебе уже не будет.

С того вечера дождь так и не прекращался, уже как дней пять, с небольшими паузами на Одай обрушивается грозная стихия. Густые клубящиеся тучи жадно и беспросветно обволокли все небо, в эту пору время суток поделись на утро, о котором все еще по привычке сообщали местные горластые петухи и ночь, когда становилось пугающе темно, так же как если закрыть глаза, только маленькие точечки света от зажжённых лучин и свечей немного разбавляли эту черную, пожирающую пустоту.

Ветер безумно и бессмысленно носился, как вор подхватывая то, что плохо лежит, коварно прыгал высоко в окрестных лесах, безжалостно отрывая старые подсохшие ветви. От дорог, совсем ничего не осталось, глубокое, вязкое бурое месиво, то единственное, что могла предложить улица.

Все перемещения в деревне сводились к коротким неуклюжим пробежкам из одной точки в другую, о полноценной работе тоже и речи не шло, разве только мастерские работали, движения редко слонявшихся снаружи неприкаянных селян были одной из немногих имитаций деятельности, наряду с домашним ремеслом, для символического заработка мастерились клетки для сверчков, плелись корзины, женщины не чувствуя течения времени шили.

Я же будто крепко прибитая доска приковал себя к дому Юко. Мало что заставило бы меня выскочить наружу, в объятья этого сырого полумрака. Дня три назад на втором этаже обнаружил библиотеку. Меня привлекла дверь, которую все обходили стороной. Внутри была масса книжных полок, редкие сборники стихов, тут были издания всех «Тридцати шести бессмертных поэтов», даже Ки Томонори, о котором я столько слышал. Вся комната была покрыта толстым слоем пыли, ее совершенно не убирали, в углах пыль сваливалась в весомые кучки напоминавшие золу. В этой пыли, в уединении, хозяйничал только я и орды пауков, рожденных сыростью, облюбовавших этот райский уголок покоя. В глубинах комнаты располагались такие же пыльные сборники моих современников, особенно сильно мое внимание захватила книга неизвестных авторов, в которой я нашел хокку отражающее мое недавнее состояние, оно называлось «Перед казнью».

Я сейчас дослушаю

В мире мертвых до конца

Песню твою, кукушка!

Песни кукушки я конечно не слышал, но в мире мертвых как будто побывал, странное чувство, знать когда ты умрешь, в данном случае именно неведение, незнание времени ухода в иной мир, создает иллюзию бесконечности жизни. До трех лет ребенок и вовсе не понимает, что такое смерть, в юношестве приходит осознание, но остается убежденность, «мол мне еще рано», зрелость обязывает тебя самоотверженно трудиться в поте лица, избавляя от загробных мыслей, только со старостью и немощностью понимание приходит в голову, незримый Энма* по-дружески кладет тебе на плечо свою холодную руку, мурашки бегут по телу, но даже в эту пору никто не в силах узнать, когда рука сожмется мертвой хваткой и утащит, то, что наполняло тело жизнью в далекие неведомые глубины. Я чувствовал прикосновение этой руки, хоть она вцепилась в меня лишь на мгновение.

Как теперь проводить перепись, я тоже не ведаю, ведь оказывается мне выпала честь нарваться на «хозяина» окрестных земель, господина Изао Мицуока. Именно он и должен был дать мне разрешение и поспособствовать в этом деле, однако найти в себе силы снова увидеть это ледяное, скуластое лицо без тени эмоций, я не смогу. Юко, узнав о случившемся со мной инциденте, была шокирована, и удивлена тем фактом, что мы с Таро все-таки остались живы. Она рассказала мне об этом человеке, он не один раз бывал в этом доме, навещая ее отца – господина Тсутому Нодо. Они были знакомы с детства и их связывали крепкие, уважительные отношения. Прошлое господина не было безоблачным. Родители господина Изао, были приговорены к казни, когда ему было одиннадцать, его отец несколько раз отказывался силой подавлять крестьянские восстания, искренне веря, в возможность диалога, многие небезосновательно считали, что сытый не поймет голодного, так как лишен нужды, но он все же пытался. Нередко он снабжал бунтующие деревни едой и довольствием из своего собственного кармана, но всегда это имело лишь временный эффект, недовольство разгоралось вновь и вновь. Когда об этом доложили местному даймё*, он поставил ультиматум: «Позволяя жить, кусающим кормящую руку, нет смысла носить головы, так как в ней пустота и слабость, такое правление лишено гордости, оно порочит значимость моей власти и воли сегуна.» Отец Изао очень любил людей, и не мог видеть их страданий, не хотел плодить озлобленных, яростных сирот, сбившихся в рычащие лающие стаи, после создававшие множество проблем, нет ничего более страшного, чем неограненная детская жестокость. Он отказался вешать крестьян. Через пару недель его и его жену, приговорили к смерти, им все же позволили умереть достойно, совершив сэппуку. Их род имел долгую историю, и многие из его представителей показывали себя с самой достойной стороны. Рано утром отца и мать Изао, нарядных, как на парад, облаченных в дорогие одежды с символами рода розовой космеей на посреди желтого круга, вели на эшафот, еще раньше туда привели его самого. Он наблюдал всю картину целиком, видел, как зачитывают приговор, наблюдал, как родители становятся на колени, и медленно, но гордо держат в руках короткий, идеально заточенный кусунгобу, делают два последних в своей жизни осознанных движения, отец с тяжестью проводил лезвием поперёк живота, а мать по горлу. Их головы опускаются, оголяя тонкие полосы шей, тут кайсяку*(помошник при самоубийстве, отрубающий голову) уже удручённо заносит свой меч, и рубит быстро и точно, заставяя голову висеть на мышечном или кожном лоскуте, так как её падение назмлю считалось бесчестным. Говорят Изао слышал последние слова отца «Будь верен богам, небесным – они вечны, опасайся людей в обличье богов, их век короток». Также слышал от Юуо, что после того как голова его отца повисла на уровне груди а материнская с грохотом рухнула на деревянные подмостки Изао больше не улыбался. А первым человеком, которого он казнил, был тот самый кайсяку, опорочивший смерть его мамы.