В церковь Добров ходил редко в последнее время. Дело не в том, что он разуверился, а в том, что было много забот и хлопот: служба, подработка, болезнь жены и дочери и т.д. Про себя он решил, что нужно зайти, может, даже сейчас. Обычно он посещал старую деревянную церковь, где служил отец Михаил. Его он знал уже давно, со времен учебы в гимназии. Отец Михаил венчал их с Екатериной Павловной, крестил их дочь и просто помогал добрым словом, иногда и материально по мере своих скромных возможностей. Повторюсь, церковь была старая и небольшая. Прихожан было немного, в основном люди ходили в большую, относительно новую каменную церковь на холме, у подножия которого располагался город П.
Отец Михаил был уже стар, лет ему было около семидесяти пяти. Несмотря на свой возраст, выглядел он моложе. Лет десять назад время как будто стало не властно над ним. За это время он нисколько не изменился. Ростом он был высок, широк в плечах, седые длинные волосы до плеч, седая борода. В молодости он наверняка был весьма красив. Подробностей его жизни до начала служения Богу мы не знаем. Известно только то, что в молодости он был военным, но затем вышел в отставку и стал священником. Что послужило причиной такого поступка также неизвестно, скажу лишь только то, что отец Михаил был не здешним.
Сергей Николаевич все же отложил идею зайти в церковь, так как торопился домой к жене и дочери. Зайдя в лавку, он долго прикидывал, как лучше поступить: купить побольше хлеба или большую часть имевшейся мелочи потратить на сахар. Решив, что хлеб будет важнее (тем более что на утро есть было нечего), он взял больше хлеба.
Выйдя из лавки, Сергей Николаевич направился к дому. Все время, пока он шел со службы в лавку, он был в крайне задумчивом состоянии. Зайдя в лавку, он вышел из этого состояния, а на выходе холод напомнил о себе. Была поздняя осень. Солнце, которое днем еще давало хоть какое-то тепло, садилось рано. Холод усугубляла также высокая влажность воздуха. Добров заторопился домой, поеживаясь на ходу и стараясь не уронить кульки с печеньем и купленным хлебом. Дорога проходила мимо одного грязного кабака, дешевого и мрачного. Обычно по вечерам здесь собирались разного рода гуляки, большинство из которых были уже спившиеся и опустившиеся люди. Добров всегда удивлялся, видя одни и те же лица у кабака: откуда берут деньги, чтобы каждый день напиваться?
В этот вечер у кабака было также шумно. Пьяная толпа высыпала на улицу, обступив какого-то пьяного старика. Возможно, он и не был стариком, но лицо его было пропитое и изрезанное морщинами, поэтому определить возраст было сложно. Так вот этот старик, по всей видимости, выпил больше, чем мог и, выйдя из кабака на улицу, упал в грязь. Пытаясь подняться, он ползал в этой грязи на четвереньках, ища опору, а хохочущая толпа давала ему советы, как подняться. Большая часть так называемых советов была просто насмешкой, смешанной со скабрезными шутками. Самое удивительное то, что сам старик не обижался на смеющихся и даже улыбался в ответ своим беззубым ртом. Добров видел всю эту картину, проходя мимо. Он знал не понаслышке, что значит унижение со стороны людей, находившихся в данный момент в лучшем положении. Ему стало жалко этого человека. Лицо этого старика он уже успел запомнить, тот был завсегдатаем этого питейного заведения. Обычно Добров не жалел подобных людей, он считал, что они сами виноваты в своей судьбе. Но сейчас ему стало жалко этого пьяницу. Он подошел к толпе, протиснулся сквозь стоящих и, обращаясь ко всем, сказал:
– Люди, помогите же ему, что вы хохочете? Не видите, что он не может подняться? Что вам тут, цирк?
– А вы, сударь, не лезьте, куда вас не просят, – ответил рыжий высокий парень. Он был молод, но следы пьянства уже начали уродовать его лицо.
– Но ведь он человек, как и вы все.
– Он пьяная скотина, нажрался, как свинья, и нашел свое место, где и должно быть свинье. – Толпа загоготала
– Давай, хрюша, похрюкай, – засмеялся парень. Толпа одобрительно загудела. «Хрюкай, хрюкай!» – раздались голоса.
– Оставайтесь, сударь, с нами, когда еще такую хрюшу увидите? Да еще бесплатно. Да, здесь не цирк, тут зоопарк. Ха-ха-ха…
Добров ничего не ответил и, развернувшись, пошел домой. Он хотел помочь подняться старику, но побоялся уронить свою драгоценную ношу, обе руки его были заняты. Он опять подумал о жене и дочери. Они наверняка уже заждались его. Съежившись в своей старой шинели, Добров заторопился к дому.
Тем временем Екатерина Павловна и Лиза ждали папу со службы. Екатерина Павловна весь день шила и уже устала, к тому же дневного света уже не было, а тратить лишние свечи на освещение работы было расточительно. Они сидели при одной маленькой свече. Лиза играла со своей куклой. Эту куклу ей сшила мама из остатков ткани. Она была некрасивой, уже довольно потрепанной, но Лиза любила ее больше всех своих игрушек. К слову сказать, игрушек у Лизы было немного и все они были самодельными. Но недостаток игрушек девочка компенсировала своей фантазией. Она постоянно что-то придумывала: какие-то истории, каких-то персонажей. Немалую роль в развитии ее фантазии сыграла мать, которая часто читала ей различные сказки. Сказки эти остались из библиотеки родителей Екатерины Павловны. Те очень любили читать, собирали книги, накопив в итоге небольшую библиотеку. Но большую часть книг пришлось продать после смерти родителей. Не было денег и места, где их разместить. Жилье, снимаемое родителями, пришлось освобождать. В небольшой же комнате Добровых места было немного. Екатерина Павловна решила оставить только детские книги, продав все остальные.
Сергей Николаевич, поеживаясь от холода, торопился к дому. Наконец, он дошел и открыл дверь в свою комнату. Лиза и Екатерина Павловна радостно вскочили со своих мест и подбежали к нему. Мама, конечно же, уступила дочери право первой обнять своего папочку. Лиза крепко-крепко обняла Сергея Николаевича, настолько крепко, насколько позволяли ей ее тонкие и слабые ручки.
– Папочка, ты меня прости, что я тебя утром не обняла. Это мама во всем виновата, – сказала Лиза хитро улыбаясь.
– В чем же она виновата? – Добров наигранно нахмурился.
– Не разбудила меня, а сама я не проснулась. Я ведь хотела обнять тебя перед уходом, непременно обнять.
– И, конечно же, виновата мама в том, что дочь любит поспать, – вмешалась в разговор Екатерина Павловна.
– Нет, мамочка, ты не виновата, я же шучу.
– Я знаю, дорогая, я тоже шучу. Ты моя радость, – Екатерина Павловна ласково погладила дочь по голове.
– Ну, раз никто не виноват, давайте кушать, – сказал отец, положив кульки и снимая верхнюю одежду.
– А что ты принес, папа?
– Сейчас увидишь, у меня для тебя и мамы небольшой сюрприз.
– Как интересно, можно я разверну твои кульки? – спросила дочь, уже начиная разворачивать.
– Конечно, только не рассыпь.
Лиза начала аккуратно разворачивать бумагу.
– Мама, тут печенье, и так много, – радостно закричала девочка.
– Печенье? Дорогой, откуда ты взял?
– Меня угостил Меньшов. Сейчас все расскажу. Давайте вскипятим чай, я вам все поведаю.
– Да, сейчас поставлю самовар, у нас осталось немного угля, я быстро, – сказала Екатерина Павловна.
Она принялась собирать самовар. Лиза же крутилась то рядом с ней, то с отцом, который очищал грязь с одежды, то подбегала к столу посмотреть еще раз на печенье. Приход папы оживил ее и маму. Пока они с мамой ждали его со службы, они обе замерзли. Днем еще было ничего, но к вечеру в комнате стало довольно холодно. С приходом Сергея Николаевича они обе повеселели, стали двигаться и на щеках у них появился небольшой румянец.
Сергей Николаевич закончил с чисткой одежды и стал наблюдать за женой. Екатерина Павловна занималась самоваром, дочь крутилась возле нее. Сидя на стуле и положив руки на колени, Добров машинально стал барабанить пальцами. Он опять погрузился в раздумья. В голову лезли те же мысли о деньгах, дровах, холоде, еде… Но к этим мыслям присоединилась еще одна. Он вспомнил разговор с Меньшовым, вспомнил про старуху и невольно начал сравнивать историю Меньшова со своей, со «своим» беззубым стариком. Чем дольше он думал об этом, тем больше становился угрюмым, наклонная голову вперед все ниже и ниже. Все прочие мысли постепенно вытеснила одна – мысль о старике. Все вроде бы ничего, плохого Добров ничего не совершил, да, не помог, но у него было оправдание – занятые руки. Так-то оно так, но все же… Что так заставляет задуматься? Что гложет изнутри, не давая отвлечься на что-то другое? «Совесть», – сказал Добров сам себе, испугавшись, не произнес ли он это вслух. Он вздрогнул и посмотрел на своих домашних. Те по-прежнему хлопотали у стола и самовара, не обернувшись на него. «Кажется, я сказал это про себя», – подумал Добров. «Нужно быть внимательнее, а то начну разговаривать сам с собой вслух, окружающие не поймут». Он медленно вернулся в состояние задумчивости. «Совесть… Тяжело все же жить, имея совесть», – думал он. «Иной поступит бессовестно и не корит себя, еще и выгоду какую извлечет. А я так не могу, не приучен. С детства родители учили делиться с ближним, помогать нуждающимся, защищать слабых». Голова Доброва опять опустилась вниз, и он забарабанил пальцами.
