– Да-а-а… Если и есть что-то стоящее в никчёмной жизни урбанизированного мужчины, то это, несомненно, – девушки. Ну, и, наверное, свобода, хотя лично я никогда не принадлежал себе. Сначала ответственный мальчик в школе, потом лучший студент в мединституте, затем кафедра, преподавание, профессура, научная деятельность, жена, семья, дети. Вся жизнь под линеечку. А как же? Долг перед обществом, которое смотрит на тебя, стоящего на пьедестале, и даже не догадывается, какого гигантского труда стоит подобное возвышение. Гранит науки, бессонные ночи, нехватка финансов, научные гипотезы и бесконечные поиски решения задач. У других же – деньги, связи, интриги, банальное воровство чужих открытий и… смотришь, они уже с пьедестала, кратно превышающего твой, плюют на твои седины. Я знаю поголовно всех презренных дельцов от науки, а они знают, что я их знаю. Жизнь кишит паразитами. Вот и захотелось… произвести адсорбцию, так сказать. Поэтому, когда африканские коллеги попросили помощи, я, как инфекционист, с радостью откликнулся.
Лили умостилась на подоконнике, опёрлась спиной на откос и, обхватив руками свои великолепные ноги, согнутые в коленях, стала смотреть вниз. Какая-то собака, мокрая и точно вывалянная в грязи, проковыляла к урне, сунула в неё нос и, не обнаружив ничего съестного, побрела к другой. Так она плелась без всякого успеха от одного дома к другому, надеясь добыть какие-нибудь объедки. Но урны были до безобразия чисты, ибо народ, пополняющий их, сидел по домам безвылазно. Собака медленно удалялась и, наконец, утонула в дожде. Больше на улице ничего не происходило. Тут девушка сдвинула брови и, сощурившись, попыталась через смеженные ресницы навести в памяти фокус.
– Постой, кажется, в твоём личном деле в графе «род деятельности» указано «художник экспрессионист».
– Всё верно. Что может быть лучше, чем жить жизнью свободного художника?! Минимум быта, максимум свободы! Если есть краски и холст, считай, что ты владеешь миром. По крайней мере, собственным миром. Всё что хочешь можно отобразить на куске ткани. Да на чём угодно! На какой-нибудь деревяшке, на булыжнике, на пустой бутылке. Но на полной, конечно, лучше.
Рот у Лили округлился и выразил недоумённую букву «о!». Девушка смотрела немигающими круглыми глазами, как Мими шагает из угла в угол и размахивает руками. Наконец коллега прекратила маячить, сунула руки в карманы косухи, взглянула на старшую и прыснула:
– Хи-хи! У тебя такой вид, точно перед тобой возник динозавр. Да, я и художник тоже, и музыкант, и литератор. Зачем себя ограничивать? Всё время заниматься одним и тем же делом – это пытка похлеще инквизиторской. Пришвин сказал: «Радость жизни в её разнообразии», – и я с ним согласен на все сто. Я малевал так же быстро, как мчал на байке, а краски при этом просто разлетались во все стороны струями и брызгами. Знатоки изобразительного искусства приближали очкастые лица к моим полотнам и, уткнув острые носы в цветистый хаос, стонали: «О-о-о! Гениа-а-ально! Это новый Поллок. Нарочито вульгарное сочетание красок – явный Матисс. Ах! В компоновке цветовой гаммы и стремительности линий проявляется незаурядная личность автора». А я крутил пальцем у виска и думал, что все они чокнутые, если принимают пятна и подтёки, которыми я щедро сдабривал дырявые тряпки, за подлинное искусство.
История моих холстов примитивна до неприличия. Сначала из экономии, а после для прикола я собирал на задворках овощного магазина ветошь, в которую превращались многажды употреблённые мешки. Не стараясь придать им хотя бы прямоугольную форму, я марал их самыми дешёвыми бытовыми красками. В течение пятнадцати минут «шедевр» был готов. За такое дурачество хорошо платили. Иностранцы раскупали моё наглое тряпьё и заказывали новое. Но потом мне это наскучило, и я послал всех к чёрту. Всех – коллекционеров, искусствоведов, музейщиков, поклонниц. Я просто завёл байк и умчал навстречу ветру. И, кстати, вовремя, потому что вино и сомнительные друзья начали меня одолевать.
– Завидую, – вздохнула Лили, – такой насыщенной жизнью можно гордиться.
– Жизнью – да, но не смертью. Она у меня была дурацкая. Когда я достиг возраста Христа, то решил уединиться в лесу, у озера, подальше от города. Захотелось тихой жизни. Обзавёлся подругой и маленьким домиком у озера. Мы были абсолютно счастливы: удили рыбу, плавали, носились по лесу, читали умные книги, играли на рояле в четыре руки и даже пописывали тексты, которые самоуверенно считали весьма неплохими. Когда я хотел было уже всерьёз заняться литературой, мне вспомнились слова Чехова: «Бездарен не тот, кто не умеет писать повестей, а тот, кто их пишет и не умеет скрыть этого». Я не хотел потратить бездну времени, сидя за столом, и вкладывать титанические усилия в мизерный талант, чтобы в конечном итоге стать настоящим графоманом. Так было и с музыкой. Когда-то я подавал надежды, но… Короче говоря, через год счастливой жизни мне снова всё осточертело, и я удрал от тишины, книг, музыки и любимой женщины.
Мими смолкла, вздохнула, уронила голову. Лили тактично молчала, ожидая окончания рассказа. За окном снова гнусаво загудел транслятор, нагоняя тоску. Грустный день, как тяжёлый больной, страдальчески чах и умирал. Казалось, ещё немного, и его опустят в могилу вместе с живыми людьми, запертыми в бетонных клетках. Неожиданно на улице зажглись фонари, чему Лили удивилась и обрадовалась.
– Ну, вот, уличное освещение заработало. В кране есть вода. Отопление, правда, на нуле, но зато электричество не обрезано, можно зажечь лампочку.
– Давай ещё немного посидим без света. И давай, в конце концов, познакомимся, сказала Мими и, подойдя к старшей, протянула руку, – Сергей.
Лили обхватила ладонями тонкую кисть, затрясла её, кивая головой и улыбаясь:
– Михаил Иванович. Очень, очень приятно. Ты, Серёженька, не переживай, Семён Филиппович и Фру выпутаются из любой ситуации. Обязательно.
Глядя на то, как утонувшие в дожде фонари отчаянно подавали признаки жизни, слабо обозначившись двумя идеальными шеренгами мутных пятен, Мими спросила:
– Слушай, Михал Иваныч, как тебе в женском аватаре, костюмчик не жмёт? Хи-хи. Мне вот как-то не комильфо. Нервный тип с шилом в заднице и без определённой цели, не способный нигде нагреть себе место, в теле юной альтруистки – это гендерный конфликт. Излишняя чувствительность мне понятна, поскольку я – сплошная натянутая струна. Но потребность в пажах – это что, недостаток поклонников в прошлой жизни? Я выписал… вы-пи-са-ла новую партию ушанов и желаю её получить во что бы то ни стало.
– Нет, нисколько не жмёт, аватар как на заказ шит, никакого отторжения. Я даже испытываю профессиональный интерес к тому, что чувствуют дамы в той или иной ситуации, и сравниваю со своим мироощущением. В прошлой жизни я так до конца и не изучил организм слабого пола, не услышал его глубинных струн. Теперь мне точно известно, что лечение одного и того же заболевания у мужчины и женщины не может быть одинаковым в силу различной психосоматики. Выражение «все болезни от нервов» верно на сто процентов. Вот только нервная организация у полов разная, а это в медицине не учитывается. Женская значительно тоньше и ярче… А что случилось с тобою? Как ты оказался на небесах?
– Давай сначала ты.
– Ну, хорошо. Как я уже сказал, африканские коллеги пригласили меня в качестве инфекциониста посодействовать в борьбе с эболой. Я этим ужасно заинтересовался, так как имел под своим началом от Министерства здравоохранения лабораторию. Мой коллектив воспринял приглашение с большим воодушевлением. Ведь опыт, полученный на полях сражений с неизведанным вирусом, стал бы трамплином для новых идей и экспериментов. Ребята окружили, жали руки, благословляли на «дело ратное». Это взбудоражило, захлестнуло с головой. Никогда не забуду их лиц! И я решил лететь.
Проформы ради мы писали отчёты о банальных штаммах гриппа, но втайне изобретали средство от всех абсолютно болезней. Я планировал рассекретить наше открытие, которое защитило бы Центральную и Западную Африку от эпидемии. Супруга держала двери и кричала: «Ты полетишь только через мой труп! Дикари съедят тебя!». Но я, в буквальном смысле этого слова, перешагнул через неё, лежащую в истерике у порога, и помчал в аэропорт, прижимая к сердцу драгоценный чемоданчик. Если бы я поступил иначе, то перестал бы себя уважать.
