Со дна ущелья до ушей столпника долетел тревожный, как голос заблудившегося грибника, теноровый вопль. К отшельнику взывал игумен Порфирий – настоятель мужского монастыря, что близ деревни Разумихино.

– Э-эй! Симеон Неправедный, окаянная твоя душа! Ну-тка спускайся вниз, кому говорено! Негоже тебе своевольничать без благословения мово! Пошто срамишь святую обитель нашу выкрутасами забубёнными!? Эк ты своим отшельничеством братство-то взбутусил!

Столпник – послушник двадцати двух лет от роду – кинул вглубь, туда, где находился брат во Христе, взгляд полный презрения. Рядом с тонким ручьём, разделяющим, точно пробором, травянистую растительность надвое, угадывался силуэт игумена в виде пухлой чёрной козявки. Нависающие по обе стороны над ним громады скал царапали небо рваными вершинами гор. Где-то в облачной выси, на каменном острие, как вошь на гребешке, сидел Симеон по прозвищу Неправедный. Так его окрестили братья монахи после того, как он заявил им, что не считает себя рабом Божьим. Что он, – молодой послушник, – есть никто иной как чадо Его. И что Он – его, Симеона, настоящий Отец. От такого заявления по обители прошёл ропот. Чернецы гомонили, а трудники лишь молились, помалкивая. Вскоре мятежный брат самовольно и неразумно по младости лет, не будучи иноком, вознамерился стать столпником. И ладно, если бы плоть усмирять. Но нет, цель у Симеона была другая.

Уже почти четыре месяца он, подобно великим святым, торчал торчком на остром каменистом огрызке, где было ни сесть, ни лечь, с великой миссией: вымолить у Бога защиту от поганого змия, ворующего в деревнях прекрасных дев и сжигающего посевы. Гад поливал поля огненной блевотиной столь обильно, что от урожая ничего не оставалось. Девки дрожали и чахли от страха. Из года в год крестьяне страдали и слёзы лили, а погань змеиная крепчала и лютовала всё сильнее.

От бандитских налётов не помогали ни молитвы монастырских обитателей, ни заклинания ворожеек. В постах, власяницах, веригах и курениях не было никакого проку. Бог не слышал стенаний и воплей славян. Тогда Симеон Неправедный решил, что сможет достучаться до Всевышнего, если полностью отрешится от земных благ. И вообще, на горной вершине разговаривать с Богом сподручней. Ближе как-то. Он уже представлял себя Моисеем на Синае. Вот-вот Небеса распахнутся, и на него хлынут подробные Господни наставления по избавлению от врага. А может Отец самолично расправится со злодеем в знак благодарности за Симеоново подвижничество. Лёгким движением перста Всемогущий Бог лишит тварь зелёную огнедышащей главы. В доказательство того, что Милостивый не оставит в нужде Своего преданного сына, послушник взлез на самую высокую скалу и там уединился. Даже тонкой верёвочки сверху не спустил, чтобы миряне не могли через неё передавать ему кринки с молоком и хлебы, как это делалось для иных столпников.

Неправедный вынул изо рта крупный камень, который он там держал, чтобы не осквернять себя пустыми разговорами с бабами, время от времени возникающими у его столпа.

Разумихинские крестьянки кланялись отшельнику в пояс, как святому, и, сложив ладони, тихо лопотали. Послушник сердито поворачивался к молитвенницам спиной. Бабы, потоптавшись у подножия скалы и повздыхав, удалялись. А столпник усаживался в обжитую вулканическую выемку и продолжал глядеть на туманный скальный пейзаж. Он непрестанно молился и думал думу о том, как изничтожить гада. Так в абсолютном уединении проходили дни и ночи, никто не заговаривал с отшельником и не донимал как-то иначе. И вдруг его одиночество самым наглым образом было осквернено настоятелем, которого Симеон с недавних пор не считал выше себя или кого-либо из братьев.

Заслышав голос Порфирия, Симеон сплюнул вниз и, с предосторожностями наклонившись над ущельем, крикнул молодецким зычным баритоном:

– Поди прочь! И не тревожь меня, Порфирий, до той поры, пока Всемилостивый не услышит моих молитв, да не вырвет змеиную голову с корнем! Или не даст мне откровений Своих!

Игумен потряс над лохматой головой посохом.

– Ах, ты, дурья башка! Душонка твоя неправедная! Неужто не знаешь, что взамен одной, у змия вырастает сразу три главы?! Аль ты думаешь, что по своему велению, да по собственному хотению, аки по волшебству, сумеешь гидру одной молитвой побороть?! Аль не ведомо тебе, что для ратного дела надобен меч-кладенец и конь буланый? Да ещё богатырь русский. Где ж их взять?! Молчишь? То-то… Повелеваю тебе немедля спускаться наземь да приниматься за полевые работы! Каждый выдень1 ой, как дорог! Огурчики надобно собрать да на зиму засолить! Всем миром пойдём по ягоды-грибы! А рожь гад поганый спалил всю подчистую! Неурожай хлеба будить ноне!

Симеон широко, так что челюсти хрустнули, разинул рот и запихнул в него кусок доломита с рваными краями. Камень повлёк внутрь растительность лица, выдирая волосины. Столпник закрыл рот, и кристаллы горной породы жестоко впились в дёсны. Неправедный остался этим доволен. Он по-настоящему был рад, когда к нему, как разбойники с большой дороги, подступали испытания. Тогда он с ними бился, противопоставляя силу и волю. Был Симеон хоть и гол, как сокол, но остёр, как топор.

В горах часто бушевало ненастье. Дожди остервенело секли тело нагайками. Дневной зной медленно поджаривал мозги. Ветры порою трепали так, что Неправедный, облепив руками и ногами каменный уступ, отдавал все силы, чтобы не быть оторванным от своего столпа и не улететь во мглистую даль гор, подобно осеннему листу. Подрясник и срачица2 так истрепались, что свисали с молодца клоками и во многих местах срамно просвечивали.

Послушник не желал более смотреть вниз, на козявочные шевеления игумена, и воззрился в высь. «Какое оружие может быть вернее Слова Божьего?! Убирайся восвояси, маловерный монах! Чем оправдаешься на Судном дне?! Ведь Он всё слышит, и всё в Его руках!» – бранил Симеон наставника про себя. Голос на дне не унимался. Он имел отличную слышимость, устремляясь из узкой трубы ущелья прямо в уши парню:

– Сёмка!.. А, Семён?!. Идём домой! Скоро Спас, яблочки кушать будем… А то, ить, ококовеешь в зимку-то! Без братства пропадё-о-ошь!

«Яблочки!.. Ни стыда в тебе Порфирий, ни совести! – вскипел гневный возглас в голове Симеона. Он сильнее сжал волосатые губы и нахохлился, – Небось не ококовею по Божьей милости». Наставник не унимался, продолжал подначивать столпника, но уже более миролюбиво:

– Помочь твоя надобна братьям. Где брёвнышко подтолкнуть, где камушек подпереть. Церковку без тебя никак не достроим. Уж и колокол вылит, а колокольни нетути.

«А и без церковки хороши будете. Христос сказал, что Царствие Божие внутрь нас есть», – хотел ответить столпник, но язык был крепко придавлен каменным кляпом. Игумен постоял, помялся, как нищий у господских покоев и, не дождавшись ответа, присел на валун. Он отринул от себя посох, подпёр ядрёные щёки пухлыми кулачками и, вздохнув, сказал негромко, с расстановкой уже не тому истрёпанному упрямцу и молчуну, что отдалился от мира на высоту в сто саженей, а всеобъемлющей горной дымке, единственной, способной впитать в себя горькие деревенские новости:

– Э-э-эх-х-х… Дураку хоть кол теши, он свои два ставит… Девки-то теперича по воду не ходют… На улицу носа не кажут, на игрищах не гуляют… А вчерась… Марфу…

– Что?! – истошно заорал Симеон и подскочил на месте, как ужаленный. Он так поспешно выдернул камень, что кровь изо рта резво брызнула на бороду.

– Уволо-о-ок, – завыл Порфирий и упал щекастым лицом в широкие рукава.

Два брата молчали в отдалении друг от друга, накрепко спаянные бедой. Один, всхлипывая, лил слёзы. Другой тяжело дышал, выдувая кровавые пузыри. Тупо глядя вниз, отшельник наблюдал, как чёрная козявка отлепилась от валуна и, тыча в грунт палкой, медленно поползла по дну ущелья прочь. Потом Неправедный зло швырнул вслед исчезающей вдали чёрной крапинке окровавленный камень, и его звонкий шлепок обозначил точку в мужском разговоре.