При воспоминании о пажах, попавших крысам на зубок, и о том лёгком звоне, который издавали их сухие невесомые трупики, когда падали в костёр, Мими сделала скорбные глазки. Она горестно взмахнула лапками-крючками, прозрачные перепончатые крылья распахнулись над пушистой спинкой веером и задрожали. В кромешной тьме скального уступа притаились две ночные охотницы. Они планировали осуществить нападение на колонию скальных тараканов. Погода была лётной, воздух – сухим, небо – белёсым от звёзд. Мими стрекотала сквозь слёзы:

– Не будь мы летучими мышами, вмиг разобрались бы с этим крысиным отродьем! Просто мясное нам противопоказано. Только напрасно ты думаешь, что человеческое дерьмо может повредить этой нечисти. Разве ты не знаешь, что они им питаются?

– Крысы питаются поповским дерьмом, но не монашеским.

– Лили, ты сегодня, как никогда, склонна к интеллектуальным беседам. Хи-хи-хи!

– Ха-ха-ха!.. А вот и Фру. Где была, сестрица? Мы тебя заждались.

 Послышался всплеск крыльев и тоненький стрекот. Младшая из сестёр плавно подлетела к укрытию в скале, уцепилась за в выступ и, вертя головой, нервно зачастила:

– Ах, девочки! Он такой несчастный. Не ест, не спит, грустит и молчит.

– Ну, предположим, есть рановато, ещё даже не рассвело. А для сна сейчас наступают самые сладкие часы. Так что не волнуйся, в пять утра заснёт как миленький.

Фру продолжала стрекотать, обнажая сахарные иглистые зубки, не слушая сестру:

– Сегодня приходил толстяк с золотым крестом на шее.

– Игумен?

– Да, наверное.

– И что?

– И теперь он не спит.

– Да нужен тебе этот отрёпыш! Через пару дней на нём ничего, кроме дыр, не останется. Кстати, скоро прибудут новые пажи, те, которых я выписала ещё по весне. Тебе какие больше нравятся: кожаны, ушаны или листоносы?

– Ах, да, Мими, хорошо, что напомнила. Новую одежду для него я присмотрела у мельника в мансарде.

– Фру, будь благоразумной. Сегодня у нас по плану охота.

– Ну, Лили, милая, как же ему на змея идти? Голышом что ли?..

– Ну, что может лежать хорошего на чердаке? Небось, какое-нибудь тряпьё.

– Ладно, девочки, посмотрим, что там у этого жлоба на горище10. Наверное, барахла столько, что уже нигде не помещается…

…Ещё до того, как петухи заголосили, поднимая молочниц на первую дойку, из-под крыши мельничьего терема вылетела и захлопала широкими, как рушники, рукавами, белая рубаха. Она понеслась через деревню в сторону скал. За ней последовали, пузырясь на ветру, штаны. То там, то сям было слышно, как на сеновалах сдавленно вскрикивают влюблённые парочки. Когда же при первых лучах зари в небо воспарили красные яловые сапожки, то вся деревня поднялась на дыбы. Бабы заверещали, заметались и попрятались на полатях. Мужики похватали вилы, выскочили во двор с белыми лицами и страшными глазами, закричали в небо: «Изыди, нечистая!..»

…С утра Симеон во всём новом сиял, как свежая копейка. С неописуемой радостью он клал поклоны и пел псалмы. Его детскую улыбку увлажняли тихие слёзы. Намедни он всю ночь не сомкнул глаз, печалуясь, а под утро задремал без сновидений. Пробудился, когда солнце уже начало припекать и… О, чудо! У изголовья он обнаружил аккуратно сложенную, совершенно новую одёжку, какую носят только в Пасхальный день. Штаны из крепкого сукна были синие. Косоворотка из выбеленного льна просвечивала по краям прошвой. Горловина, окантованная кумачовой вышивкой, застёгивалась на перламутровую пуговку. А какие сапожки! Ну, прямо, царские: мягкие, просторные, пахнущие свежей выделкой, тёмно-бордовые, с железными набойками и золотым тиснением по голенищу. Глядя на них, Симеон воскликнул праздничным голосом: «Вот как Отец меня любит! Все нужды мои восполняет. Теперь точно знаю, что сын я ему. Сын!» И слёзы радости резво покатились в пропалённую солнцем бороду.

Решение у молодца возникло такое же твёрдое, как уступ, с которым он за три с лишком месяца почти сросся. За время беспрестанной борьбы с погодной стихией мышцы его затвердели, что камень. Мысли набрали скорость катящегося с горы булыжника. Даже в его лазурном взгляде появился суровый доломитовый оттенок.

Симеон Неправедный мухой слетел на землю, оправил рубаху и задал было своим стопам направление в сторону соседней деревни, где жил кузнец-богатырь, гнущий подковы одним пальцем, – звать его на дело ратное. Но не успев сделать и шага, вдруг он обнаружил прямо перед собой трёх статных, белолицых, черноглазых красавиц. Девицы удивили столпника необычной для деревенской местности внешностью и большим сходством между собой. Он подумал, что у него троится в глазах от переживаний и рискованного спуска с горы.

Девы были одного роста, вокруг белых шей вились тёмные косы с алыми лентами. Их ладные фигуры облегали дорогие платья цвета грозового неба, тонкие талии стягивали красные кушаки, по широким подолам и рукавам вились лиловыми плетями замысловатые узоры. У каждой на указательном пальце правой руки было по яхонтовому перстню, а в волосах аметистовые, в виде бабочек, гребешки. Симеон поначалу растерялся, не зная, как держаться перед высокородными девицами. Он онемел, словно во рту опять каменный кляп вырос. Но, осознавая, что отшельнику не гоже подобострастие выказывать перед смертными, какого бы они ни были сословия, он уважительно, но и одновременно с достоинством кивнул девушкам господского вида. Те ответствовала ему глубоким поклоном, и Симеона это несказанно удивило, потому что баре никогда не кланяются мужикам. Та, что была справа, сказала негромко и мелодично:

– Здравия Вам, добрый человек. Откуда путь держите?

Бывший отшельник, взглядом припав к лицу говорившей, поднял согнутую в локте руку и указал пальцем на небо:

– Оттуда, – сказал он тихо и не очень уверенно.

Девица, что стояла посередине, сморгнула и, как показалось Симеону, насмешливо покривила пунцовые губы.

– А куда, если не секрет, Вы держите путь? – собеседница опустила взгляд с дремучей головы послушника на его сапожки и на миг обнажила яркие острые зубы.

Не ища ни внутреннего сомнения, ни внешнего подвоха, Симеон, как на духу, излил душу первому, кто захотел его излияния услышать. Про змия, про беды, чинимые им, про своё столпничество, про Марфу. Он не догадывался, что сёстрам, внимающим ему, все новости известны лучше его самого и что они давно за ним следят.

– Как зовут Вас, молодец?

– Мать с отцом Семёном записали. А братство кличет меня Симеоном Неправедным.

– А как Вас по батюшке?

– Филиппович.

– Очень приятно, Семён Филиппович. А мы – сёстры. Меня зовут Лили, я самая старшая, – девушка положила правую руку на сердце. Потом она тронула ту, что была посередине, – Это Мими – сестра средняя. А вот наша младшенькая – Фру.

Лили протянула ладонь, и узорчатый рукав распахнулся во всю ширь серо-лиловым крылом. Она посмотрела на сестру, и снова сверкнула зубами.

– Фру такая непоседа, никогда не застанешь её на месте. То она в горах, то в лесу, то на речке, то в деревне.

Девушка порозовела и склонила голову. Семён залюбовался ею, как цветком, и невидимая личинка закопошилась в его сердце. Он подумал, что никогда не видел этой девки в деревне. Почесав темя, озадаченный столпник поклонился случайным знакомым ещё раз, теперь уже в пояс:

– Откуда родом будете, красавицы? В нашей округе я таких, как вы, не примечал. Видать, из городских.

– А вот и нет. Мы здешние.

– Вернее сказать, вездешние. У нас повсюду есть места обитания, – прочирикала Мими, игриво моргнув агатовым глазом. Лили степенно кивнула. Фру поглядела украдкой.

В голове парня заворочались домыслы: «По всему видать, очень богатые эти сёстры, коли у них повсюду дома имеются. Какие у них чудные имена… И речь… Наверное, эти девушки – английские миллионщицы. Или французские. Но это не важно, потому что для Бога все равны».