Позвали на посадку. Прежде чем подняться в автобус, я помедлил, чтобы сказать этой неправдоподобной Америке свое оторопелое “Здрасте”, вглядеться получше в долгожданную чужбину. Но видимость разом ухудшилась, потому что наискось повалил густой снег. Через абсолютно пустынную местность к контрольно-пропускному пункту приближалась куцая вереница людей. Впереди – мужчина в длинном черном пальто и черном котелке, а за вожатым, словно его же копии, равномерно убывающие в потешном зеркале, – пять мальчиков, мал мала меньше, в пальтишках и котелках того же недетского покроя и цвета. Ветер нещадно трепал пейсы всем шестерым.

Почему они брели из страны в страну пешком? Или была суббота? И в избытке чувств я запомнил тогда этот лубочный исход.

2002

Инициация

Это история одного моего человеческого падения сорокалетней давности, а заодно – беглая зарисовка нравов той поры. Я бы не стал каяться напоказ – убивать двух зайцев зараз: и грех признанием обнулять, и собственную совестливость, потупя взор, демонстрировать, но весь фокус в том, что это мое падение было совершено не ради дурных целей, а лишь из желания вырасти в глазах очень хороших и дорогих мне людей – отца и матери.

А теперь я себя тогдашнего для пущего контраста немного похвалю – начну, так сказать, за здравие. Мне уже случалось вкратце описывать обычаи московского двора конца 50-х – начала 60-х годов. Ничего особенного, дворовое детство как дворовое детство: у нас на Можайке играли в казаки-разбойники и в штандор, вешали кошек, гоняли до одури на велосипедах, травили слабых и странных, мерялись женилками и грязно фантазировали о женщинах, играли “в ножички”, дрались, мирились и т. п. В этих детских джунглях я не был “белым и пушистым”, но и не подличал из трусости, хотя бациллу сосущего желудочного страха подцепил – и все никак не выведу. Но мне все-таки однажды хватило решимости построить соседских гавриков “свиньей”, чтобы сообща избить наконец-то великовозрастного живодера Сидора. (Бросившись вперед с призывным воплем и налетев на гада, я обернулся и увидел мое войско стоящим где стояло.) И раз и два, случалось, прикладывала мне мама “холод” к носу, разбитому в результате заступничества за меньшого Когана, “жида и жиртреса”, или за старика безумца Светика, кротко бряцающего иконостасом орденов из фольги под шквальным огнем снежков. Это я все к тому, что кем-кем, а приспособленцем тише воды ниже травы я не был: сказывалось влияние достойной семьи и, конечно, – чтение. Воображать о себе бог весть что за каким-нибудь Стивенсоном, а час спустя безропотно сносить зуботычины в подворотне как-то не получалось, приходилось напрягаться – худо-бедно приводить грезы и явь в соответствие.

Потом я стал отроком, надумал заделаться писателем и перевелся, вопреки родительской воле, из математического класса в гуманитарный, где литературу преподавала Вера Романовна Вайнберг, выпускница ИФЛИ, женщина умная, благородная, красивая и одинокая, видимо, потому, что все кавалеры ее молодости полегли на войне. Она баловала и захваливала меня сверх всякой меры. Наверное, благодаря ей на совершенно пустом месте я робко поверил в свою звезду. Почти ежедневно мы засиживались с ней допоздна в учительской за прекрасными разговорами. Внезапно она смотрела на часы, спохватывалась, я ловил для нее такси, а сам отправлялся восвояси – рассеянно готовить уроки и мысленно продолжать недавний прекрасный разговор.

Долго ли, коротко ли – мне стукнуло шестнадцать: настало время обзаводиться паспортом. И как-то после воскресного обеда отец отозвал меня на пару слов с глазу на глаз. Не буквально, но вполне достоверно я могу воспроизвести давнишний отцовский монолог.

– Ты, конечно, понимаешь, что национальность – полная фикция, дичь, варварский предрассудок. Никакого подлога в том, чтобы записаться русским, для тебя нет: ты родился и живешь в России и мать твоя – стопроцентная русская. Кстати, у евреев, да будет тебе известно, национальность передается по матери. Надеюсь, что ты уже взрослый и ради мальчишеской фронды не наломаешь дров.

Так мой заботливый папа взял меня “на слабо” в довольно болезненном для всякого юнца пункте – в желании казаться старше… А тогда быть взрослым означало, среди прочего, освоение навыка думать одно, а говорить другое – в лучшем случае держать язык за зубами. Ведь звучал же многократно после застолий родительского дружеского круга обращенный ко мне рефрен: “Надеюсь, что ты уже взрослый и понимаешь, что далеко не все из того, что говорится в домашних стенах, следует повторять во дворе или в школе…”

И отцовская уловка подействовала, тем более что меня не могло не огорчать, когда на мои тирады отец из раза в раз досадливо морщился: “Ох уж этот мне юношеский максимализм”. Словом, я решил, как поросенок из английского стишка, сказать свое зрелое “хрю-хрю” вместо инфантильного “и-и” – и сделался обладателем безупречного паспорта.

Мой поступок и самому мне показался удачным, даже в чем-то эффектным, с горчинкой взрослой искушенности, что ли… Иначе для чего бы я завел разговор на эту тему с Верой Романовной?

– Вы далеко пойдете, – сказала она после страшной паузы. – Мало того, что общество держит вашего отца на особом счету, от него еще родной сын шарахается.

Мое счастье, что я не видел себя в этот момент со стороны. Но мне и изнутри хватило.

Разумеется, отец был по-отцовски прав, и силлогизм его касательно сыновней национальной принадлежности был заманчив, как всякая казуистика, к которой прибегает любовь. Но мне-то, что мне после всех стивенсонов и дворового опыта позволило клюнуть на эту жертвенную демагогию? Почему я не дал родителям повода втайне гордиться мной?

2009

Квартира, цыпленок, блондинка

В ранней молодости я определенно знал, чего жду от жизни. Дрессированному воображению хватало мгновения, чтобы набросать в общих чертах эскиз моего блистательного будущего. Вот он я – обладатель однокомнатной квартиры. Одинок, независим, самоуверен. На блюде посреди обеденного стола всенепременно лучится свежезажаренный цыпленок. Вновь и вновь прокручивая вымысел с начала, я раз за разом предварительно солил и перчил обезглавленное тельце, опрокидывал его на спину, стягивал трогательные ножки ниткой (чтобы не растопырились при жарке) и отправлял на сковородке в духовку. А на закуску и десерт ни фантазии, ни времени не оставалось, потому что в квартиру входили блондинки. Не все сразу – по одной, изредка по двое. Если ложная память мне не изменяет, паузы не было даже поздороваться: мы мигом приступали к фривольным упражнениям на необозримом ложе, возвышавшемся строго по центру малогабаритного жилища. Ноги у пленительно бесстыжих посетительниц начинались, что называется, от шеи, черты лиц отличала рекламная расплывчатая миловидность. Не обременяя друг друга post coitum более подробным знакомством и прочими телячьими нежностями, мы расставались без сожалений навсегда. И о чем было мне, невозмутимому и неутомимому, жалеть, если на пороге уже перебирала от нетерпения длинными ногами новая искательница приключений – еще краше прежней!

Ума не приложу, откуда забрел цыпленок в те сновидения наяву. Происхождение бредней про отдельное жилье и красавиц – понятно: я не знал женщин и обретался в тесной квартире вместе с родней. Но состояние недоедания, собственно чувство голода, которое порождает, как известно, подобные беспризорничьи грезы, не было мне знакомо вовсе. Скорее всего, я добавил этой советской праздничной снеди к своему призрачному любовному пиршеству до кучи: гулять так гулять.

Гете предупреждал, что желания молодости имеют обыкновение сбываться в преклонные годы. Не знаю, не знаю. Правда, сколько-то времени у меня в запасе, хочется думать, еще есть, но к нынешнему дню – тридцатилетие спустя – не сбылось ничего, во всяком случае во всей вымышленной полноте. Составные части мечты обретали по ходу дела очертания яви, но всегда с подвохом, даже с оттенком глумления.