…В месте, где затонувшие корабли иногда всплывают из-под воды и нападают на проходящие суда, я стоял на цветущем берегу и смотрел на море. А дыхание моего коня обжигало мелкими лепестками пламени белеющие маргаритки, и губы его покрывал пепел.

Я глядел на волны из-под руки и ждал отлива. На закате вода обещала схлынуть, обнажив оранжевый песок, и я смог бы проехать между чёрной скалой на берегу и глубокой водою. Мне не нужно было спешить, но ошибкою было бы медлить.

Вода в море была синей, рябь на ней — пурпурной, а гребни волн — белее соли. Это море называлось Синим, по цвету воды. Ещё одно море, лежавшее далеко на Западе, по той же причине звалось Зелёным.

Если бы над водой вдруг стал собираться туман, я бы немедленно повернул назад. Мне пришлось бы объехать чёрные скалы и отдалиться от берега, выбрав наезженную дорогу. Она была длиннее, и, воспользуйся я нею, это можно было бы считать промедлением.

Но пока море оставалось ясным, да и ничьи паруса не тревожили горизонт, так что я мог позволить себе ждать отлива, а коню своему — сжигать цветы и лизать пепел. Конь был уже голоден.

Через какое-то время, когда солнце склонилось к воде и приобрело цвет расплавленной меди, волны отхлынули настолько, что конь свободно мог бы проехать меж скалами и полосой прибоя, не замочив копыт.

Я подождал ещё чуть-чуть, давая песку просохнуть. В этот раз море не поделилось богатством и ничего не вынесло на песок — ни диковинных раковин, ни обломков корабельных мачт, ни черепа морского чудовища или старых писем в заросших ракушками бутылках; из тех, что бросают потерпевшие крушение матросы или, может, печальные девушки, заточённые в башнях у берега и приставленные присматривать за маяками Западного побережья.

Далее, не медля больше ни минуты, я ухватился за луку седла и оказался на спине своего коня. Потом надвинул капюшон на глаза, и шагом тронулся вдоль прибоя.

Солнце садилось слева от меня, и алая дорожка красила пламенем и волны, и пену, и мокрый песок. Мой конь мерно переступал копытами, а я покачивался в седле и размышлял.

Мы миновали скалы, и некоторое время ехали берегом вдоль луга. Потом, когда солнце село и пейзаж вокруг сделался достаточно грустным, мы покинули прибрежную полосу, пересекли наискось долину, поросшую белыми и оранжевыми цветами, и выехали на укатанную дорогу, где-то в полутора милях от моря. Это была та самая дорога, куда я мог бы попасть, если бы не ждал отлива и обогнул скальный массив с другой стороны. В таком случае я оказался бы здесь значительно позже.

Спустилась ночь, и из-за лесов на востоке выкатилась луна. Чернь и серебро раскрасили мир на свой вкус, и всё казалось чёрным и серебряным — и конь, и пряжки на сбруе, и меч слева у седла, рукоять которого венчала резная голова росомахи; и мой плащ, чёрный даже и днём.

Я направил своего коня вперёд по дороге, и мы ехали всю ночь.

Я хотел до рассвета добраться до ближнего селения, потому что в лугах некому было отвечать на мои вопросы. У меня были сведения о том, как именно всё должно происходить, но пока предсказание ещё не начало сбываться. Я был в поисках, и не намеревался прерывать их, хотя пока ещё не видел свидетельств того, что они успешны. Но я чувствовал уже, что скоро они должны завершиться — так, как я ожидал, или нет.

Было по-ночному тихо: звенели в траве кузнечики, далеко на юге кричала выпь, а где-то на лесных озёрах пела чёрно-белая птица бессонник, созывая русалок на танец.

Луна вставала всё выше, и моя тень шагала слева от меня. Я не гнал коня, потому что он уже устал и проголодался; а мне незачем было спешить — раньше рассвета в деревне вряд ли примут гостя на чёрном коне с мечом у седла.

Когда луна скользнула за спину и начала сваливаться за дальние леса, я достиг неширокой реки, что милях в пяти отсюда впадала в море. Над рекой навис дугою деревянный ветхий мост, и, проезжая по его округлым брёвнам, я бросил в темноту под мостом большую монету — для троллей, что, может быть, стерегли его.

Пахло травой, цветами и недалёким морем; луг белел от звёздочек ночного растения дрёмы; но вскоре луна закатилась, и они померкли в темноте. Остаток ночи конь шагал вслепую, а я позволил себе подремать в седле, доверившись ровной дороге. Я пока не снимал петли с рукояти меча, хотя путь мой и лежал на Север.

Когда за подступившим слева лесом засветилась кромка неба и мир постепенно стал обретать цвета, я отогнал сон и снова взял поводья в руку. Впереди дорогу, уже углубившуюся наискось в просторы суши, преграждала цепь деревьев, за которыми явно угадывались строения. Как я и думал, я достиг одной из деревень, что стояли на этом тракте. Ранее так глубоко я в этих краях не был, но почти все дороги одинаковы, и мало есть таких, у обочины которых не встретишь селения; не важно чьего — человечьего ли, нет ли.

Но это были ещё людские края.

Я въехал в селение, не снимая капюшона с головы, и собаки не залаяли на моего коня — отчасти потому, что ночные путники здесь были нередки, а отчасти — оттого что чувствовали в нём зверя, который был гораздо опаснее их самих. Было рано, как раз пели петухи, и лишь крестьянки встали уже и управлялись по хозяйству. Девушка в светлом платье, выгонявшая коз, остановилась и долго смотрела на меня из-под руки.

Я нашёл взглядом то, что искал, и, остановив коня у левой кромки дороги, спешился.

Такое заведение есть в каждом хоть слегка населённом месте на наезженной дороге. Именно сюда я первым делом наведывался, куда бы не заезжал; и как бы это не называлось — корчма, гостиный двор или постоялый.

В этой деревне он был небольшим — просто дом с широким фасадом и жердяной изгородью. В передней его части, скорее всего, помещался трактир, в задней — собственно комнаты. По сторонам, за изгородью, виднелись обветшалые постройки — конюшня, сараи, клеть. Над входом была резная деревянная вывеска с закруглёнными краями, и не очень ровные борозды букв слагались в слово «Обочина».

Постоялый двор открыт с утра допоздна, и услыхав меня, на крыльцо вышел человек. Дверь, которую он не закрыл за собой, скрипнула.

Это был здоровый мужик средних лет, с прокуренными рыжими усами и лохматый со сна; но встал он явно раньше моего приезда: он вытирал руки о мокрый передник, и через его плечо висело застиранное кухонное полотенце.

Вряд ли он открыл бы передо мной дверь ещё двумя часами раньше.

Я подошёл к крыльцу, ведя коня в поводу, и поздоровался.

— У вас в «Обочине» кормят, надеюсь, получше, чем ниже по дороге? — задал я вопрос, который всегда задавал на постоялых дворах, меняя лишь название, прочтённое над входом или коновязью. Мужик улыбнулся, и я понял, что передо мной сам хозяин.

— О чём речь, уважаемый путник! — он развёл руками в хлебосольном жесте. — Но что слова! Не желаете ли сами убедиться, чтобы потом спрашивать в тех дворах, где вам ещё придётся побывать: «Надеюсь, у вас кормят не хуже, чем у Ларса в „Обочине“?»

Согласно кивнув головой, я последовал за Ларсом, накинув повод коня на жердь коновязи. Мы ещё не дошли до двери, как хозяин свистнул перебегавшему двор подручному и кивком указал на моего коня. Я шёл чуть позади и поймал парня за рукав, когда тот пробегал мимо.

— Можешь отвести его в стойло и почистить, но овса ему не давай, — сказал я, наклонившись к нему. — И держись подальше от его морды.

— Хорошо, сэр; — удивлённо ответил мальчишка. — А как его имя?

— Лучше тебе не знать, — ответил я, и, отпустив мальца, вошёл в дверь вслед за хозяином.

…Позавтракал я за отдельным столиком, в углу, разместившись так, чтобы видеть всех входящих в трактир. Впрочем, никто, кроме слуг, так и не вошёл. Лишь позже в дверь просочились двое, и заказали дешёвое пиво.

Сначала в зале было пусто. Мне предложили целое море холодных закусок; но завтрак уже готовился, и я дождался, пока не появились проснувшиеся постояльцы и нам не подали горячее.