Все испытав, пройдя огонь и воду,

терзаемый страстями и разладом,

лишь тени истин настигаю взглядом,

в волнах сомнений не нащупав броду.

К Тебе взываю: отведи невзгоду,

дозволь прильнуть к небесным вертоградам,

как свет во тьме, пребудь со мною рядом,

от суеты мне ниспошли свободу!

Но нет! Сродни глубоководным рыбам,

я так же слеп, и мне досталось то же —

вслепую плыть, надежду загубя.

Я боль свою последним вздохом выдам:

оставленность мою помилуй, Боже, —

дай мне спастись от самого себя!

1949

ДЕСИМА

Мы с тобою, видит Бог,

так же связаны в минувшем,

как дрожащий огонек

с ветерком, его задувшим.

Если мы былое рушим,

забывая про вчера,

то с огнем идет игра:

поиграл в часы досуга

и слепым оставил друга

у потухшего костра.

1950

ДЕСИМЫ,

ОБРАЩЕННЫЕ К МОРЮ

Жизни угрюмое море,

темное море желаний,

сколько былых упований

спит в твоем жадном просторе!

Гляну с укором во взоре:

нам от былых обретений

не остается и тени;

где драгоценный улов

черного жемчуга снов,

как проживем без видений?

Снов моих горькое море,

море бездонных глубин,

где не увидишь ундин —

лишь неизбывное горе;

тягостным жалобам вторя,

время признаться и мне:

стынут надежды на дне,

дно и темно и угрюмо,

как потаенная дума

в предгрозовой тишине.

Море, жестокая сила,

в злобе не знавшая меры,

все дорогие химеры

ты от меня уносило,

ты колыбель и могила

под равнодушной луной

мыслей, взлелеянных мной —

с вечной глухой суетою

ты, как могильной плитою,

их накрывало волной.

Море — простор без предела,

темная бездна людская,

гонишь ты, словно лаская,

к суше холодное тело,

все, что в душе отболело,

сгинуло в лоне твоем;

сколько мы слез ни прольем,

мертвое тело безгласно,

море глядит безучастно, —

многое умерло в нем.

Море, чьи гребни так белы,

море, чьи скалы так круты,

ты не молчишь ни минуты

и не скучаешь без дела,

ты мне сегодня пропело,

как уносила вода

все, что любил, без следа,

в блеске ночного светила

все, что душа приютила,

отняло ты навсегда.

1938

ЭССЕ. ИНТЕРВЬЮ

Из предисловия к «Опытам» М. Монтеня

^[комм.]«ОПЫТЫ»

<…> «Когда я дома, я немного чаще обращаюсь к моей библиотеке, в которой, к тому же, я отдаю распоряжения по хозяйству… Тут я листаю когда одну книгу, когда другую, без всякой последовательности и определенных намерений, как придется; то я предаюсь размышлениям, то заношу на бумагу или диктую, прохаживаясь взад и вперед, мои фантазии вроде этих»^[комм.].

Эти «фантазии» составляют одно из самых сложных и богатых произведений мировой литературы. «Опыты» Монтеня не являются в строгом смысле ни повествованием, ни мемуарами, ни исповедью, ни философским трудом, ни даже набросками для будущей книги. Это просто культурный портрет человека, который, раскрываясь перед другими, пытается постичь самого себя со всех возможных точек зрения; поэтому он постоянно пополняет картотеку данных своей личной энциклопедии, этой суммы прожитого и познанного, которая обобщает опыт надвременного духа и бренной плоти. То есть здесь совмещены жизнь и культура, мысли и ощущения, душевные и физические наслаждения и страдания. А также огромный свод отсылок к биографическим фрагментам — от древних греков и римлян до современников и сограждан. Словно отвечая на вопрос Блаженного Августина о том, что есть человек и что он может, Монтень сообщает: «Тот предмет, который я изучаю больше всякого иного, — это я сам»^[комм.]. И образ, восстающий с его страниц, оказывается одной из самых сложных, противоречивых, но и живых фигур, когда-либо изображавшихся человеком.

ЧТО ЗНАЧИТ «ОПЫТЫ»?

Когда Генрих Наваррский был гостем в замке у Монтеня, он решил выказать хозяину свое доверие и отказался, чтобы блюда перед подачей к столу проходили «пробу». Юст Липсий^[комм.], друг и конфидент Монтеня, полагает, что слово «опыт» («эссе»), то есть «искус», «попытка» имеет соответствие в латинском «gustus», что буквально и означает «проба», которую придворный дворянин должен был снимать в присутствии короля, дабы доказать безвредность подаваемого блюда. Сам же Монтень предлагает нам два любопытных толкования слова, которое сделалось незаменимым в качестве обозначения открытого им жанра. «В общем же все состряпанное мною здесь кушанье есть лишь итог моего жизненного опыта…»^[комм.] И второе: «Если б моя душа могла обрести устойчивость, попытки мои не были бы столь робкими и я был бы решительнее, но она все еще пребывает в учении и еще не прошла положенного ей искуса»^[комм.]. Вот в этом и заключается изначальный смысл ставшего знаменитым обозначения «опыт»: искус как испытание, а вовсе не как попытка. Так, Антуан де Лаваль решил, что Монтень поскромничал, обозначив свои размышления как «пробу пера». Гораздо ближе к истине стоял некто Диего де Сиснерос, неизвестный переводчик, давший книге цветистое название «Испытания и речи дона Мигеля де Монтанья». На самом деле Монтень всю жизнь испытывал металл своей души на различнейших предметах — подобно тому, как золото различных проб испытывают на пробном камне.