Он жил в худые времена. А в тридцать с лишним лет таинственно исчез. Гонимый голодом и мукой, он скрылся, словно волк, что, чуя близкую погибель, ищет в дебрях леса глухую падь. Молите Господа о нем.

ЛЭ ОБ АРИСТОТЕЛЕ

^[комм.]На зеленом кругу луга танцует муза Аристотеля. Старый философ то и дело поднимает голову и наблюдает движенья юного, опаловых отливов тела. Кровь разгоняется и разжигает его дряхлеющую плоть, из его дрожащих рук на землю падает хрустящий свиток папируса. А муза все танцует на лугу и развивает перед взором Аристотеля гибкую, тугую связь логики ритмов и движений.

Аристотель вспоминает юную рабыню на невольничьем базаре своего родного Стагира, которую не смог купить. С той поры ни одной женщине не удавалось настолько смутить его воображение. Но сейчас, когда спина уже сгибается под тяжестью годов, а глаза уж застилает пелена, муза Гармония все чаще приходит нарушать его покой. Напрасно он пытается противопоставить ее жаркой красоте строгость холодных рассуждений — она все возвращается и вновь заводит свой бесплотный пылкий танец.

Аристотель закрывает окна и зажигает чадящую лампаду, при которой он с трудом читает написанное, — но все напрасно: Гармония все так же пляшет в его мозгу и сбивает серьезный строй его мышленья, который обращается в подобие потока с его игрою света и теней.

Тогда слова, написанные им, теряют прежнюю весомость диалектических суждений и исполняются звучаньем звонких ямбов. Несомые неведомыми веяниями, в памяти всплывают из забвенья полузабытые, но крепкие реченья, исполненные запахов полей.

Аристотель оставляет свою работу и выходит в сад, распахнутый, словно один большой цветок, который весенним днем исходит ароматом и сияньем. Старый философ глубоко вдыхает запах роз и освежает свое лицо ночной росою.

Муза Гармония пляшет перед ним в изменчивом и ускользающем рисунке танца, сплетая лабиринт неясных форм, губительный для здравого рассудка. И вот уже сам Аристотель с внезапной резвостью бросается вослед красавице, которая мгновенно тает и растворяется в ближайшей роще.

Изнемогший и пристыженный, философ бредет обратно в келью. Он роняет на руки седую голову и плачет по безвозвратно иссякшей юношеской силе. Когда он отрывает голову от рук, он видит пред собою все тот же бесконечный танец юной музы. И тут вдруг Аристотель решает написать трактат, который бы покончил с вечным танцем Гармонии, разложив его на составляющие части. Ему пришлось смириться с необходимостью стиха, как средства изложенья, и он начал работу над трактатом «О гармонии» — шедевром, погибшим в пламени Омара^[комм.].

Все время, что он его писал, муза Гармония продолжала свои танцы. Написав последний стих, философ поднял взор и понял, что видение исчезло. И тогда его душа познала покой, освобожденная от жалящих уколов красоты.

Но однажды Аристотелю приснился странный сон: весенним днем он ползает на четвереньках по траве, а на нем верхом сидит все та же муза. И, проснувшись, он взял свой манускрипт и вписал в начало следующие строки: «Мой стих неповоротлив и нескладен как осел. Зато им правит сама Гармония».

Из книги

«ПАЛИНДРОМ»

(1971)

СЕМЕЙНОЕ СЧАСТЬЕ

Цветное кино в Блэксонвиле обречено на провал, заявляет Сэм, а вслед за ним и я, специальный корреспондент отдела сверхъестественных явлений «Стандард Ревью». Эксклюзивный репортаж: «Не было бы счастья…».

Вчера вечером все мы отправились в кино. Я говорю «мы», ибо душой я с очевидцами событий. Я говорю «все», ибо опытным путем доказано, что битком набитый зал вмещает всех до единого обитателей поселка, включая детей, ведь Сэм никогда не показывает фильмов, куда дети не допускаются. Проблема незначительных колебаний в числе зрителей, вызванных меняющимся соотношением рождений и смертей, а также внезапными визитами иногородних, решается за счет складных стульев, которые то устанавливаются в зале, то выносятся из него и особенно неудобны, когда стоят у самого экрана. Именно там я и располагался, но не думаю, что события, свидетелями которых стали все присутствующие, объясняются искаженным углом зрения.

Широкоэкранный цветной блокбастер, лишь для видимости заявленный в качестве гвоздя программы, запомнился нам вкусом сластей и шипением газировки. Мы, молодежь обоего пола, пришли не ради цветной кинокартины, а ради черно-белой короткометражки, появившейся лишь благодаря выдержке кинематографиста-любителя, нашедшего в себе силы не вмешаться в драку, а запечатлеть ее на кинопленке. (Еще до того, как шестнадцатимиллиметровая лента была проявлена, Сэм приобрел исключительные права на демонстрацию фильма на всей территории, от океана до океана и от границы до границы. Что касается показа за пределами страны, то с этим еще не ясно — Перри у нас дальтоник.)

Короткометражный предмет нашего восхищения непременно попадет в сокровищницу мирового кинематографа, ибо жители Блэксонвиля в качестве импровизированных актеров оказались на голову выше тех, кого можно было бы назвать белыми фигурами на социальной шахматной доске. Мы, местные, — крупнейшие специалисты по черной коже во всех ее тончайших оттенках. Здесь запрещено держать серых кошек, и слово «серый» заменено любопытным неологизмом, который, однако, уже включен в самые солидные словари: «свет, слегка замаранный тьмой». Да, друзья мои, между добром и злом для нас не существует полутонов, и никакое преломление лучей невозможно. Именно потому вчера вечером мы проявили такую находчивость и отвагу перед явлением призрака.

Но вернемся к фильму, прерванному на самой волнующей сцене, когда Сэм, ветеран бейсбола, капитан и менеджер местной девятки, всегда готовый подать руку помощи землякам в чрезвычайных обстоятельствах, опускал со всего размаха свою бейсбольную биту на голову Джо. Тут-то и явили себя потусторонние силы.

Совершив сложный прыжок одновременно в длину и в высоту, Джо с экрана выскочил в первые ряды партера. (То есть туда, где сидел я.) Пробежав по проходу в центре зала, он наклонился и шепнул что-то на ухо миссис Перри. Элис забилась в истерике в объятиях Сэма. А то в чьих же? Ведь на то он и муж. Как подобает истинному демократу, сидит Сэм всегда в партере, чтобы в непосредственной близости наблюдать реакцию публики.

Потрясенные таким вопиющим неуважением к власти, почти все мы повскакали с мест. Но лишь Дикси, джентльмен, каких нынче днем с огнем не сыщешь, схватился за пистолет. Негр задал стрекача и — прямиком обратно в экран. Мы знали, что его ждет, ведь до этого фильм нам показывали раз одиннадцать. Но вдруг — о ужас! — Сэм изо всех сил размахнулся и застыл, как Бейб Рут на фотографии^[комм.]. Раздавшиеся было аплодисменты разом смолкли, а негр знай себе бежит, причем голова его целехонька. Тогда Дикси, не растерявшись, своим зычным басом, загустевшим от обильных возлияний, приказал остановить проектор. Изображение застыло, как и все мы: бита так и зависла в воздухе, а негр продолжал улепетывать, огибая неподвижные препятствия, то бишь всех жителей Блэксонвиля, принявших участие в потасовке. Джентльмен до мозга костей, Дикси дал Джо последний шанс, приказав ему остановиться. Не зря он у нас начальник полиции.

Негр продолжал бежать. Тогда Дикси, не теряя времени, сделал удивительный по меткости выстрел. Джо упал у самой линии горизонта, застывшей на экране.

Один мальчишка в поисках сбежавшего теленка набрел на труп негра у линии горизонта, что видна от Блэксонвиля. Негра опознали по отсутствующим голубым глазам Джо. Изъятие глаз приписывают единственной хищной птице, мародерствующей в наших краях. Речь идет об исчезающем виде, имперском орле Flaminis fulvea, которому осточертела мертвечина, а потому он, с разрешения общества охраны животных, таскает понемногу мелкую скотинку.