Уже насыщен до предела костный мозг. Уже весь скелет вплоть до ногтей стал управляемым взрывным устройством. Достаточно прижать язык сильнее к нёбу и отсчитать под бешеный стук сердца: 5,4,3, 2,1… адреналин подскочит, изменится мгновенно состав крови и — бум! И все вокруг исчезнет.

А потом осядет пепел. Лишь воздух будет тошнотворным, влажно-липким, в паутине кровавых нитей: вот и все, что было человеком.

Спасение в одном: пока не поздно, надо возлюбить друг друга.

ПРИМСТИВШИЙСЯ

Я не существую вживе; боюсь, я никому не нужен. Я тень, фантом, изгой. Я обретаюсь между мирами страхов и желаний; страхов и желаний, что меня питают и меня же убивают. Нуда, ведь я фантом.

Я пребываю в тени, таясь в безвестности и длительном забвенье. Временами меня вдруг вбрасывают в мир, свет меня слепит и лепит, даря едва не плотский облик Но они настолько заняты собой, что вскоре забывают обо мне. И вновь я растворяюсь в сумраке, мои движенья расплываются, я таю, уходя в небытие.

Зато ночью я царствую. Напрасно тогда тщится отогнать меня супруг, распятый на дыбе своего кошмара. Иной раз я воспаленно и впопыхах удовлетворяю смутное желанье полусонной супруги, которая вначале стремится увернуться, а отдавшись, расслабленная, вяло обмякает, точно измятая подушка.

Конечно, это полужизнь; она разделена меж ним и ею, но и они друг друга полулюбят, полуненавидят, отсюда и мое уродство. И все же я прекрасен и ужасен. Я разбиваю их союз, либо же, напротив, разжигаю их страсть. Иногда я втискиваюсь между ними, и их жаркое объятье меня чудесным образом животворит. Он чувствует мое присутствие и силится изгнать меня в ничто, чтобы занять зазор своею плотью. Но обычно он сдается и, обессиленный, давясь своею злостью, засыпает спиной к жене. Я же остаюсь и обнимаю ее трепещущее тело моими мнимыми руками, объятье растворяется во сне, но поутру она помнит этот сон.

Должно быть, стоило начать с того, что я пока что не возник, не родился, что мое «я» лишь начинает складываться в мучительном и длительном процессе предрожденья. Увы, их неосознанные страсти губительны для жизни, что может и не статься.

Они стараются, как могут, составить мою жизнь из своих понятий, столь же несозревших, и все пытаются, то так, то этак, придать мне форму, но еще ни разу не добились своего.

Но однажды они случайно наткнутся на искомый облик, на окончательный мой образ, и вот тогда я воспарю и наконец смогу, исполненный собою, пригрезить самого себя. Их союз разрушится. А я оставлю ее и начну преследовать его. Я встану ночью у его дверей и воздыму огнистый меч.

УБИЙЦА

Я теперь только и делаю, что думаю о моем убийце, этом неосмотрительном и робком юноше, который на днях приблизился ко мне, когда я выходил с ипподрома. Еще мгновение, и стража изрубила бы его на куски, прежде чем он успел бы коснуться складок моей туники.

Проходя мимо него, я почувствовал, как он дрожит всем телом. Желание осуществить свой замысел рвалось из него наружу, словно обезумевшая квадрига. Я видел, как рука его потянулась к спрятанному под одеждой кинжалу, и помог ему сдержать порыв, чуть свернув с дороги. Он сразу сник и обессиленно прислонился к колонне.

Мне кажется, я уже где-то видел его чистое, открытое лицо, столь приметное в толпе всех этих скотов. Помню, как-то раз дворцовый повар погнался за юнцом, стащившим на кухне нож. Готов поклясться, что этим воришкой был мой неумелый убийца, и, вероятно, мне суждено принять смерть от ножа, которым разделывают мясо.

В день, когда пьяная солдатня протащила по улице труп Ринометоса, а потом ворвалась ко мне в дом, дабы провозгласить меня императором, я понял, что жребий брошен. Я покорился судьбе и распрощался с прежней жизнью богатого и распутного гуляки, чтобы превратиться в усердного палача.

Теперь настал мой черед. Этот юноша, что пригрел мою смерть у себя на груди, неотступно следует за мной по пятам. Я должен укрепить его решимость. Нужно ускорить нашу встречу, пока его не выдали, ибо на смену ему придет очередной узурпатор, и тогда мне уготована позорная смерть тирана.

Нынче вечером я буду в одиночестве гулять в императорских садах. Я отправлюсь туда после ванны, свежий и благоухающий. Облаченный в новую тунику, выйду я навстречу убийце, который уже дрожит от нетерпения, притаившись за деревом.

Молнией взметнется его кинжал, и я увижу, как обнажится моя черная душа.

AUTRUI

^[30]

Понедельник. Этот незнакомец по-прежнему преследует меня. Мне кажется, его зовут Autrui. Я и не помню, с каких пор стал его жертвой. Должно быть, с самого рожденья, я и не заметил. Тем хуже для меня.

Вторник. Сегодня я бродил по городским кварталам. И вдруг заметил, что направленье моего маршрута стало весьма странным. Улицы сложились в лабиринт, несомненно, по воле Autrui. И, наконец, я оказался в тупике.

Среда. Мне отведена для жизни строго ограниченная часть какого-то убогого квартала. Бесполезно пытаться выбраться отсюда. Autrui таится за любым углом, готовый затворить проходы к многолюдью.

Четверг. Я постоянно боюсь вдруг оказаться лицом к лицу и наедине с моим врагом. Даже запершись в моей клетушке, готовый лечь в постель, я чувствую, что раздеваюсь под взглядом Autrui.

Пятница. Весь день я провел в доме, не способный ни на что. Ночью вокруг меня возникло некое кольцо, неяркий круг, едва ли более опасный, чем обыкновенный бочарный обруч.

Суббота. Проснувшись, обнаружил, что нахожусь в шестистороннем коробе по моему размеру. Я не решился трогать стенок, так как чувствовал: снаружи я увидел бы все тот же шестигранник.

Несомненно, я обязан заключенью черным проискам Autrui.

Воскресенье. Вмурованный в мою гробницу, я постепенно разлагаюсь. Я исхожу тягучей сукровицей с отливом в желтизну. О, никому я не желал бы отведать этот мед…

Конечно, никому, за исключеньем Autrui.

ЭПИТАФИЯ

Марселю Швобу^[комм.]

В открытой драке он оборвал гнилую нить жизни Филиппа Сермуаза, что был негодным клириком и подлым человеком. Он заслужил часть воровской добычи в двести экю, украденных в парижском Коллеж де Наварра, и дважды представал с петлей на шее. И оба раза из темницы он выходил велением властительной десницы.

Молите Господа о нем. Он родился в худые времена: чума и голод опустошали столицу Франции; костер, вознесший к небу Жанну д’Арк, высвечивал то искаженные от скорби лица, то злобствующие хари; в пестром говоре бродяг перетасовывался воровской арго с иноязычием врагов.

То были времена, когда под зимнею луной стаи волков бродили по кладбищам. Он сам был словно волк, отощавший, голодный, который невесть как забрел на площадь. С голодухи он крал хлеб и таскал с жаровен у торговок рыбу.

Он родился в худые времена. Толпы детей бродили по городу, вымаливая песнями на хлеб. Калеки и нищеброды набивались в нефы собора Нотр-Дам, мешали певчим и сбивали мессу.

Он сам искал прибежища и в церкви и в борделе. Усыновивший его священник отдал ему навеки свою честную и славную фамилию, а Толстая Марго ему дарила теплый хлеб и опоганенную плоть. Он нелестно воспевал прелестниц и возносил мольбы Пречистой устами матери земной. На выцветших шпалерах его баллад неровной чередою проступали красавицы былых времен в сопровождении печального рефрена. В трагически-глумливом завещании он сделал своими наследниками всех. Как рыночный торговец, он вытряс без разбору сокровища и сор своей души.

Сам худосочный, гол как кочерыжка, вечно без гроша, он любил Париж, град падший, обнищавший. Магистр искусств, он приобщился богословских истин в стенах прославленной Сорбонны.

Но с мостовых Латинского квартала он покатился по дорогам нищеты. Он познал и зимний холод без огня, и без друзей темницу, и жуткий голод внутри и вкруг себя. Его товарищами были грабители, подонки, сутенеры, фальшивомонетчики и дезертиры, все побратимы эшафота.