Излишне говорить о том, что наша супружеская жизнь совершенно прекратилась. Я даже и не смею помышлять о Тересе во плоти — это профанация, кощунство. Прежде мы были единым целым и ни о чем не думали. Я черпал в ней наслаждение, как пьют воду или радуются солнцу. Теперь все прошлое мне кажется невероятным, волшебным сном. Боюсь, что сам себе солгу, если скажу что были времена, когда я держал в своих объятьях Тересу — ту самую Тересу, что теперь в божественном сияньи ступает по тем же комнатам, занимаясь прежними домашними делами, которые, однако, нисколько не снижают ее надмирный облик. Теперь Тереса — накрывай она на стол, чини белье или мети полы, — все остается высшим существом, к которому нет доступа простому смертному. И было бы наивным ожидать, что между нами возможен разговор, который воскресил бы вдруг былые радости. А стоит мне подумать, что я, подобно троглодиту, мог бы накинуться на Тересу прямо на кухне, я застываю в ужасе.

Но, вот странность, к Хильберто я отношусь почти как к равному, при том что это он явился чародеем. Моей приниженности как не бывало. Я понял, что и в моей неяркой жизни есть одна вещь, что ставит меня с ним на одну высоту. И это — мой выбор и моя любовь к Тересе. Я выбрал ее точно так, как выбрал бы и сам Хильберто; мне даже кажется, что я его опередил и тем самым увел у него женщину. Ведь он все равно должен был найти ее и полюбить. В ней мы сошлись, мы оказались ровни, и в этом равенстве я оказался первым. Хотя, быть может, все наоборот: возможно, что Тереса мне отдала свою любовь лишь потому, что хотела видеть во мне Хильберто, которого давно искала, но так и не смогла найти во мне. Мы не виделись с Хильберто с детских лет, но на всю жизнь во мне осталось впечатление, что все мои поступки много ниже того, что мог бы сделать он. И я страдал. Каждый раз, когда он наезжал к нам на каникулы, я избегал даже случайной встречи с ним, настолько я боялся сравнить его жизнь со своею.

Но в глубине души, если до конца быть честным, я доволен своей судьбой. И я не променял бы ту малость жизни, что мне выпало познать, на опыт частного врача или, скажем, адвоката. Чередование покупателей по ту сторону прилавка служило для меня неисчерпаемым источником искусов жизни, и этому занятию я с удовольствием отдал все мои дни. Меня всегда интересовало поведение людей в момент покупки, мотивы их желаний, предпочтений или отказа. Моим особенным пристрастием было понудить покупателя смириться с горечью отказа от дорогостоящих вещей и удовлетвориться приобретением дешевого товара. К тому же со многими из моих клиентов у меня сложились отношения, далекие от тех, что существуют обычно между покупателем и продавцом. Я могу сказать почти наверняка, что эти отношения носят истинно духовный характер. И я бываю счастлив, когда кто-нибудь заглядывает в лавку в поисках какой-либо вещицы, а возвращается домой с душою, облегченной внезапным излиянием или укрепленной дружеским советом.

Я говорю об этом без малейшей горделивости, тем более что уж теперь сам стал поводом для пересудов. Но и тут я верен своему обычаю: я беру то, что именуют частной жизнью, и расстилаю на прилавке, словно отрез материи, который предлагаю вниманию и изучению клиентов.

Не обошлось, конечно, и без доброжелателей, чистосердечно стремящихся помочь и потому шпионящих за всем, что происходит в моем доме. Мне не хватило духу отказать им в их стремлении, зато так удалось узнать, что Хильберто посещает дом в мое отсутствие. Мне это показалось непонятным. Правда, однажды Тереса сама сказала, что утром заходил Хильберто за забытым накануне портсигаром. Но с некоторых пор, как утверждают мои наушники, Хильберто туда приходит ежедневно, часов в двенадцать. Не далее как вчера прибежал один доброжелатель с требованием, чтобы я немедля шел в дом, дабы убедиться самолично в том, что там творится. Я отказался наотрез. Что мне делать в своем доме в полдень? Могу себе представить испуг Тересы от моего прихода в неурочный час.

Должен пояснить, что образ моих действий продиктован абсолютным доверием. Заявляю также, что и вульгарной ревности не было места в моем сердце даже в самые тяжелые моменты, когда, к примеру, Хильберто и Тереса обменивались красноречивым взглядом, жестом или просто пребывали в предательском молчании. Я заставал их в моменты внезапной тишины и крайнего смущения, когда, казалось, их души опадали разом, нагие, как два тела, прикрытые лишь краской стыда.

Я не знаю, о чем они там говорят, что думают, что делают в мое отсутствие. Зато я представляю, как они вдвоем молчат, страдают и трепещут, наедине и врозь, так же, как и я здесь трепещу — вдали от них, за них и вместе с ними.

Вот так мы и живем, в ожидании какой-нибудь случайности, которая бы положила конец этому злосчастью. Кстати, я решил по мере сил препятствовать всем возможным, обычным и естественным способам развязки. Я жажду, может быть, и тщетно, такого небывалого исхода, который отвечал бы строю наших душ.

И наконец, я должен заявить, что мне всегда было противно то, что считается великодушием. Не то чтобы я отвергал его как добродетель, поскольку в иных меня прельщает их внутренняя доблесть. Но что касается меня, то я не в силах себя преодолеть тем более, коль скоро надлежит направить добродетель против моей собственной семьи. Боязнь свеликодушничать, сойти за благородного супруга не позволяет мне пожертвовать собой и заставляет все также пребывать в позорной роли помехи и очевидца. Я понимаю, что ситуация уже невыносима; однако постараюсь сделать все, чтобы она длилась до тех пор, пока не буду исторгнут из нее волею случайных обстоятельств.

Есть жены, что умоляют мужа о прощении в рыданиях, стоя на коленях, глядя в пол. Если подобное произойдет с Тересой, я брошу все, поняв, что проиграл. Тогда-то я и стану, после стольких титанических усилий, обыкновенным обманутым супругом. О Господи, укрепи мой дух в уверенности, что Тереса не умалится до подобной сцены!

Пьеса «Возвращение крестоносца» имеет неплохой финал: в последнем акте Грисельду постигает романтическая смерть, а два соперника, побратимы во страдании, отбрасывают шпаги и клянутся погибнуть в героических сражениях. Но в этой жизни все иначе.

Пожалуй, между нами все кончено, Тереса, это так, но занавес пока не опустился и нам придется жить дальше любой ценой. Да, жизнь к тебе не благоволила.

Возможно, ты чувствуешь себя, как та актриса, что остается одна под сотней устремленных взглядов, когда уже не деться никуда. Текст кончился и нет суфлера, чтобы хоть что-то подсказать. Однако публика ждет, волнуется и со скуки начинает плести истории вокруг тебя. Ну что ж, Тереса, настал твой час импровизировать.

Из книги

«ПЕСНИ ЗЛОЙ БОЛИ»

(1951–1960)

Иной раз мне думается, что по ту сторону ничего нет. Но это не важно. С меня довольно его самого, он шлет мне вызов, в нем вижу я жестокую силу, усугубленную непостижимой злобой. Вот эту непостижимую злобу я больше всего ненавижу; и будь Белый Кит всего лишь орудием или самостоятельной силой, я все равно обрушу на него мою ненависть. Моби Дик, глава XXVI^[19]

^[комм.]

LOCO DOLENTI

^[20]

Настоящим доводим до сведения всех заинтересованных лиц, что поиски прекращены. Комитет принял единогласное и окончательное решение приостановить новые попытки в этом направлении, после того как последние отряды сентименталов безвозвратно сгинули в дремучих лесах недоразумений, среди страниц душещипательных романов, в пучине Саргассова моря. Чудом уцелели лишь их улыбки, взгляды и запахи, да и те в конце концов были благополучно отправлены на свалку, ставшую их братской могилой.

Комитет не только не намерен с былой благосклонностью принимать преступных обманщиков, услаждая их слух звуками лютни и льстивыми речами, но готов предать их суду за искажение человеческой натуры и отныне лишает своего доверия психиатров, хирургов, промышляющих пластическими операциями, и прочих профессиональных мошенников.