Приближалась зима, и угроза голодной смерти заставила столь неблагоразумных муравьев одуматься. Чтобы выйти из продовольственного кризиса, решили продать большую партию миллиграммов соседней общине, где жили весьма состоятельные муравьи. За самые ценные экземпляры получили горсть зерна и немного зелени. Правда, близлежащий муравейник предложил беднягам обменять чудесный миллиграмм на такое количество продуктов, которого хватило бы на зиму. Но муравейник-банкрот вцепился в свой миллиграмм, как в спасательный круг. Только после нескончаемых прений и споров, когда голод скосил множество муравьев, богатые соседи посчитали возможным распахнуть двери своего дома муравьям, оставшимся в живых, и заключили с ними договор, согласно которому со смертью последнего пришельца чудесный миллиграмм перейдет в их собственность. Но за это они обязались кормить банкротов до конца их дней, освободив от всякой работы.

Сказать вам, что было дальше? Нахлебники довольно быстро заразили своих спасителей вирусом столь пагубного культа.

В настоящее время муравьи переживают кризис в мировом масштабе. Забыв о своих обычных делах и вековых традициях, муравьи во всех существующих на земле муравейниках пустились, точно полоумные, на поиски новых миллиграммов. Все, как один, тащат в муравейники крохотные блестящие предметы, и даже кормятся за пределами дома.

Быть может, вскоре муравьи совсем исчезнут с лица земли как зоологический вид и лишь в двух-трех весьма бесцветных и посредственных сказках останутся воспоминания об их былых достоинствах.

IN MEMORIAM

^[16]

Роскошный том ин-кварто в переплете из тисненой кожи, только что отпечатанный на дорогой голландской бумаге, еще хранящей легкий запах типографской краски, надгробной плитой пал на грудь вдовствующей баронессы фон Бюссенхаузен.

Обливаясь слезами, благородная дама прочла посвящение на двух страницах, почтительно исполненное древнегерманским унциальным письмом, однако, по совету близких, даже не взглянула на остальные пятьдесят глав «Сравнительно-исторического анализа сексуальных отношений», принесшего неувядаемую славу ее покойному мужу, а осторожно положила взрывоопасный шедевр в футляр итальянской работы.

Среди трудов, посвященных указанной теме, монография барона Бюссенхаузена занимает исключительное место, и интерес к ней столь обширного и разнообразного круга читателей вызывает зависть даже у самых суровых подвижников науки. (Сокращенный перевод на английский стал бестселлером.)

Поборники исторического материализма видят в этой книге злобный памфлет на Энгельса. Католики — безумную затею лютеранина, протоптавшего по песку благих намерений аккуратную тропинку в ад. Психоаналитики радостно плещутся в этом море якобы бессознательного, раскинувшемся на двух тысячах страниц. Нырнув, они выносят на поверхность отвратительные подробности: Бюссенхаузен, мол, извращенец, и труд его не что иное, как перевод на псевдонаучный язык истории его собственной обуреваемой темными страстями души. Тут и тайные пороки, и либидозные фантазии, и подавленное чувство вины, возникновение которых обычно объясняют внезапными провалами в первобытное сознание по ходу многотрудного, но неизменно успешного процесса сублимации.

Узкий круг специалистов в области антропологии отказывает Бюссенхаузену в чести именоваться их коллегой. Литературные критики, напротив, не скупятся на похвалы. Все они единодушно относят книгу к жанру романа, не забыв помянуть при этом Марселя Пруста и Джеймса Джойса. По их мнению, барон описал собственную бесплодную одиссею в поисках времени, утраченного в спальне жены. Сотни страниц повествуют о метаниях чистой, слабой и склонной к сомнениям души меж пылающей Венериной горой супружества^[комм.] и ледяной пещерой монаха-книжника.

Как бы то ни было, пока страсти не улеглись, наиболее преданные друзья семьи почли за лучшее окружить замок Бюссенхаузен незримой защитной сетью, через которую не проскользнет ни единое послание извне. Одинокой затворницей, в величавых безлюдных покоях влачит свои дни баронесса, все еще не утратившая, несмотря на почтенный возраст, изысканной красоты. (Она дочь знаменитого, ныне покойного, энтомолога и здравствующей поэтессы.)

Всякий думающий читатель способен сделать по прочтении книги ряд смущающих душу выводов. Например, в одной из глав повествуется о том, что брак возник в давние времена в качестве наказания парам, нарушившим запрет на эндогамию. Виновные, приговоренные к вечному заточению у семейного очага, вынуждены были терпеть пытку ничем не нарушаемой близостью, в то время как их сородичи на воле беспечно предавались утехам свободной любви.

Примером тонкой научной интуиции Бюссенхаузена явилось его утверждение о том, что брак — одно из характерных проявлений жестокости древневавилонских нравов. Воображение барона взмывает к небесам на тех страницах, где он живописует племенное собрание в Самарре той счастливой поры, когда еще и слыхом не слыхивали о царе Хаммурапи^[комм.]. Жизнь первобытного стада, повсюду сопровождаемого оравой общих детей и делившего на всех от мала до велика богатые охотничьи трофеи и щедрый урожай, была весела и беззаботна. Но тех, кто поддавался слишком ранней или незаконной страсти, приговаривали к насильственному насыщению столь желанными для них плодами.

Барон, да простится мне подобное сравнение, с легкостью умелого фехтовальщика переходит от этих рассуждений к выводам, лежащим на острие современной психологической науки. Человек — вид млекопитающих с явно выраженной склонностью к аскетизму. И брак из суровой кары постепенно превратился в излюбленное занятие невротиков, в страстное увлечение мазохистов. Но барон на этом не останавливается. Он утверждает далее, что нерасторжимость семейных уз есть великая заслуга цивилизации. Он приветствует все религии, превратившие брак в духовное испытание. Постоянно соприкасаясь, души либо отполируются до зеркального блеска, либо сотрут друг друга в порошок.

«С научной точки зрения, брак — это дошедшая до нас с доисторических времен мельница, в которой два жернова непрерывно перемалывают друг друга вплоть до самой смерти». Это дословная цитата. Автор только забыл добавить, что его слабой и доверчивой душе из пористого известняка баронесса противопоставила жесткий кварцевый нрав валькирии. (В эти часы в опустевшей спальне вдова все еще бесстрастно перетирает острыми выступами своей могучей кристаллической решетки неосязаемые воспоминания о смолотом в пыль бароне.)

Труд Бюссенхаузена едва ли вызвал бы столь пристальный интерес, когда бы в нем отразились только личные переживания, когда бы на его страницах верный правилам супруг, тайно мучимый совестью, только и знал бы, что терзать нас вопросами о том, спасемся ли мы, если забудем о той душе, что обречена гибнуть бок о бок с нами, томиться от скуки, изнывать под грузом лицемерия, страдать от мелочной злобы, предаваться губительной меланхолии. Ценность монографии, однако, заключается в том, что каждое свое рассуждение барон подкрепляет значительным массивом научных данных. Где подхваченный стремительным потоком самых, казалось бы, нелепых и несуразных домыслов, автор на наших глазах стремглав летит в бездну фантазий, там внезапно, подобно спасательному кругу, всплывают неоспоримые доказательства его правоты. Если при описании обычая уступать гостю на ночь жену Малиновский покидает его на Маркизских островах, тут же руку помощи из своей заснеженной лапландской деревни протягивает Альф Теодорсен. Несомненно одно: если мы сочтем, что барон заблуждается, мы должны также признать, что все ученые, будто сговорившись, по непонятным причинам разделяют его заблуждения. Неудержимую творческую фантазию Леви-Брюля барон дополняет проницательностью Фрэзера, фактологической точностью Вильгельма Эйлерса и, к радости читателя не слишком часто, аскетической сухостью Франца Боаса.^[комм.]

Тем не менее, порою научная строгость в монографии барона уступает место пассажам, напоминающим пресное желе. Некоторые фрагменты книги буквально нет сил читать. Страницы наливаются свинцовой тяжестью, когда на них фальшивый Венерин голубок машет перепончатыми крыльями упыря или когда Пирам и Фисба^[комм.], каждый со своей стороны, с хрустом прогрызают дыру в мармеладной стене. Но справедливости ради простим промахи мужчине, прожившему тридцать лет с супругой-жерновом, в несколько раз уступая ей в твердости.