«По сути, — вспоминал много позже Фил, — мне устроили выволочку. Не дали и рта раскрыть. <…> Я вышел оттуда с полным пониманием, что мы практически не могли повлиять на предстоящие события». Ощущения Моррисона подтвердил Дэвид Хокинс — он тоже присутствовал на том заседании. «Моррисон выразил общие опасения, — писал Хокинс. — Он предложил предупредить японцев… позволить им эвакуироваться». Офицер, сидевший напротив, — я не знал или забыл, как его звали — выступил категорически против, заявив что-то в духе “Они бросят против нас все свои силы, а мне сидеть в этом самолете”».
В середине июня Оппенгеймер созвал в Лос-Аламосе заседание экспертной группы, в которую входили он сам, Лоуренс, Артур Комптон и Энрико Ферми. Группа должна была обсудить окончательный вариант рекомендаций временному комитету. Четверо ученых свободно высказались о «Докладе Франка», итог подвел Комптон. Особый интерес вызвало предложение провести не смертельную, а показательную демонстрацию атомной бомбы. Оппенгеймер занял половинчатую позицию: «Я представил на суд свои тревоги и доводы… против сбрасывания [бомбы]… однако не стал их навязывать», — позднее сообщил он.
Шестнадцатого июня 1945 года Оппенгеймер подписал краткую пояснительную записку с рекомендациями экспертной группы «по немедленному применению ядерного оружия». Адресованная военному министру Стимсону записка отличалась непоследовательностью. Во-первых, члены группы рекомендовали Вашингтону еще до применения бомбы сообщить Великобритании, России, Франции и Китаю о существовании ядерного оружия и «предложить им высказаться о формах сотрудничества, чтобы извлечь из этого события пользу для улучшения международных отношений». Во-вторых, эксперты отмечали, что среди их коллег-ученых не было единства мнений относительно первоначального применения этого оружия. Некоторые из его создателей предлагали взорвать «штучку» в качестве демонстрации возможностей. «Те, кто выступает за чисто техническую демонстрацию, желают запрета на применение ядерного оружия и опасаются, что использование этого оружия причинит вред нашей позиции на будущих переговорах». Несомненно чувствуя, что большинство коллег в Лос-Аламосе и чикагском метлабе склонялись в сторону показательного испытания, Оппенгеймер тем не менее прибавил свой голос к тем, кто указывал «на возможность спасения жизней американцев, которую дает прямое военное применение…».
Спрашивается, почему? Как ни странно, позиция Оппенгеймера мало чем отличалась от позиции Бора и тех, кто выступал за демонстрацию. Руководитель проекта пришел к убеждению, что военное применение бомбы в боевых условиях положит конец всем войнам. Некоторые из его коллег, как объяснял Оппенгеймер, действительно верили, что применение бомбы в ходе войны «пойдет на пользу международным отношениям, потому как были больше озабочены предотвращением войн, чем ликвидацией оружия конкретного вида. Наша позиция ближе к последним. Мы не в состоянии предложить техническую демонстрацию, способную поставить точку в войне. Мы не видим приемлемой альтернативы немедленному боевому применению».
Выразив четкое, недвусмысленное одобрение «боевому применению», экспертная группа так и не смогла договориться, что оно означало. Комптон проинформировал Гровса: «Члены экспертной группы не достигли полного согласия в отношении рекомендации, как и в каких условиях должно применяться оружие». Оппенгеймер закончил памятную записку любопытной оговоркой: «Понятно, что мы, как люди науки, не имеем авторского права… не притязаем на уникальную способность решать политические, общественные и военные проблемы, возникающие с наступлением эпохи ядерной энергии». Странный вывод, и Оппенгеймер вскоре от него откажется.
Оппенгеймера во многое не посвящали. Впоследствии он вспоминал: «Мы ничегошеньки не знали о военном положении в Японии. Мы не знали, есть ли другие способы принудить японцев к капитуляции, кроме полноценного вторжения. В нашем подсознании сидела мысль о неизбежности вторжения, потому что нам ее внушили». Среди прочего он не знал, что военная разведка в Вашингтоне перехватила и расшифровала сообщения из Японии, говорившие о понимании неизбежности военного поражения правительством Японии и попытках японцев прощупать приемлемые условия для капитуляции.
Например, 28 мая заместитель военного министра Джон Дж. Макклой призвал Стимсона исключить из американских требований к японцам термин «безоговорочная капитуляция». Из материалов перехвата японских каблограмм (проект под кодовым названием «Магия») Макклой и многие другие высокопоставленные чины могли видеть, что важные лица в правительстве Японии пытаются найти способ выхода из войны — в значительной степени на условиях американцев. В тот же день исполняющий обязанности госсекретаря Джозеф К. Грю имел длительную встречу с Трумэном, на которой ознакомил президента с этой информацией. Независимо от других целей японские государственные деятели настаивали на одном условии, о котором Аллен Даллес, в то время служивший агентом УСС в Швейцарии, сообщил Макклою: «Они хотят сохранить императора и конституцию, опасаясь, что в противном случае военная капитуляция вызовет полный крах порядка и дисциплины».
Восемнадцатого июня начальник личного штаба президента адмирал Уильям Д. Лехи записал в своем дневнике: «На мой взгляд, капитуляцию Японии в данный момент можно организовать на приемлемых для Японии условиях…» В тот же день Макклой высказал Трумэну свое мнение: положение японцев настолько плачевно, что это ставит «вопрос, нужна ли нам помощь России для победы над Японией». Он предложил Трумэну предпринять политические шаги, которые могли бы обеспечить полную капитуляцию Японии, прежде чем принимать решение о вторжении на Японский архипелаг или ядерной бомбардировке. Японцам следовало дать понять, что «им разрешат сохранить императора и форму государственного правления по их выбору». В придачу «япошкам нужно сказать, что у нас есть новое оружие страшной разрушительной силы, которое мы применим, если они не капитулируют».
По словам Макклоя, Трумэн положительно воспринял это предложение. Военное превосходство Америки было так велико, что 17 июля Макклой записал в дневнике: «Сейчас самый подходящий момент для передачи предупреждения. Оно, скорее всего, даст то, на что мы рассчитываем, — успешное окончание войны».
По свидетельству генерала Дуайта Д. Эйзенхауэра, узнавшего о существовании атомной бомбы в июле во время Потсдамской конференции, он сказал Стимсону, что считал атомную бомбардировку излишней, потому что «японцы были готовы сдаться и бить их этой ужасной штукой не было никакого резону». В конце концов, сам Трумэн тоже думал, что японцы созрели для капитуляции. В своем частном рукописном дневнике президент 18 июля 1945 года упомянул только что перехваченную каблограмму императора японскому посланнику в Москве как «телеграмму яп. императора с просьбой о перемирии». В каблограмме говорилось: «Единственное препятствие на пути к миру — безоговорочность капитуляции…» Трумэн взял со Сталина слово, что Советский Союз 15 августа объявит войну Японии. Президент и органы военного планирования придавали этому событию решающее значение. «Он [Сталин] вступит в войну с Яп. 15 августа, — написал Трумэн в своем дневнике 17 июля. — Когда это случится, япошкам — конец».
Трумэн и его окружение знали, что вторжение на Японский архипелаг не планировалось ранее 1 ноября 1945 года. Практически все советники президента предполагали, что война закончится раньше этого срока. Причиной могли послужить шок от объявления войны со стороны СССР либо уступка, воображаемая Грю, Макклоем, Лехи и многими другими, в виде включения в условия капитуляции положения о неприкосновенности императора. Однако Трумэн с наиболее доверенным советником, госсекретарем Джеймсом Ф. Бирнсом, решили, что появление атомной бомбы предоставляет еще один вариант действий. Как потом объяснял Бирнс, «я всегда про себя считал важным закончить войну до того, как в нее вступят русские».
