Тогда Бирнс предположил, что использование атомной бомбы в Японии помогло бы подтолкнуть русских к выводу войск из Восточной Европы после войны. Силард был «ошарашен расчетом на то, что угроза бомбой сделает Россию покладистее». «Ну, — сказал Бирнс, — вы ведь родом из Венгрии и не хотели бы, чтобы русские оставались в Венгрии бесконечно». Эти слова еще больше возмутили Силарда, который потом писал: «В тот момент меня тревожило, что… мы можем вступить в гонку вооружений между Америкой и Россией и она закончится уничтожением обеих стран. Мне в тот момент было не до волнений о том, что могло случиться с Венгрией». Силард покинул встречу понурым. «Я редко бывал, — писал он, — так подавлен, как в ту минуту, когда мы вышли из дома Бирнса и направились к вокзалу».

Вернувшись в Вашингтон, Силард сделал еще одну попытку предотвратить бомбардировку. 30 мая, услышав, что Оппенгеймер находится в Вашингтоне для встречи с военным министром Стимсоном, Силард позвонил в приемную генерала Гровса и договорился на утро о встрече с Оппенгеймером. Оппенгеймер считал Силарда назойливой мухой, но все же согласился его выслушать.

— Атомная бомба — дерьмо, — выслушав аргументы Силарда, сказал Оппенгеймер.

— Что вы имеете в виду? — не понял Силард.

— Ну, это оружие не имеет военного смысла. Оно наделает много шума, очень много шума, но бесполезно для войны.

В то же время Оппи сказал Силарду: если бомбу решат сбросить, то русских следует заранее об этом предупредить. Силард возразил: если попросту сообщить Сталину о новом оружии, такая новость сама по себе не предотвратит гонку вооружений после войны.

— Ну, — не отступал Оппенгеймер, — вы считаете, что если русским рассказать о наших планах заранее и потом сбросить бомбу на Японию, то русские нас поймут?

— Очень даже хорошо поймут, — ответил Силард.

Венгр ушел от Оппенгеймера разочарованным. Он понимал, что его третья по счету попытка остановить бомбу тоже провалилась. Последующие несколько недель Силард лихорадочно составлял документы, способные потом показать, что хотя бы небольшое число ученых, вовлеченных в Манхэттенский проект, выступало против применения бомбы по гражданским целям.

На следующий день, 31 мая, Оппенгеймер присутствовал на важной встрече так называемого временного комитета Стимсона, специальной группы государственных чиновников, созванных для консультаций о будущих направлениях ядерной политики. В комитет входили Стимсон, зам министра ВМС Ральф О. Бард, доктор Ванневар Буш, Джеймс Ф. Бирнс, Уильям Л. Клейтон, доктор Карл Т. Комптон, доктор Джеймс Б. Конант и Джордж Л. Харрисон, помощник-референт Стимсона. В комитет на роль научных консультантов пригласили четырех ученых — Оппенгеймера, Энрико Ферми, Артура Комптона и Эрнеста Лоуренса. Кроме них присутствовали генерал Джордж К. Маршалл, генерал Гровс и два заместителя Стимсона Харви Х. Банди и Артур Пейдж.

Повестку дня определил Стимсон, вопрос о решении, применять ли бомбу против Японии или нет, в нее не входил. Словно подчеркивая этот момент, Стимсон начал выступление с общего объяснения своей ответственности перед президентом за военные дела. Всем стало ясно, что решение о военном использовании бомбы находится под контролем одного Белого дома и что мнение ученых, участвовавших в ее создании последние два года, никого не интересует. Однако Стимсон был не глуп и внимательно следил за дебатами о последствиях применения ядерного оружия. Поэтому Оппенгеймера и других ученых обнадежили его слова о том, что и он, и другие члены временного комитета считали бомбу «не просто новым видом оружия, а революцией в отношениях человека и вселенной». Атомная бомба могла или превратиться во «Франкенштейна, который сожрет всех нас», или обеспечить мир во всем мире. В любом случае ее важность выходила «далеко за рамки нужд текущей войны».

После этого Стимсон быстро повернул обсуждение к вопросу о разработке ядерного оружия в будущем. Оппенгеймер сообщил, что в течение трех лет возможно создать бомбу со взрывной силой от десяти до ста миллионов тонн тротила. Лоуренс выступил с советом подготовить «приличный запас бомб и материалов для них». Если Вашингтон желал «по-прежнему идти впереди всех», следовало выделить больше денег на расширение завода ядерных материалов. В начале протокола совещания указано, что предложения Лоуренса о создании запасов и расширении производства встретили всеобщее одобрение. Однако дальше протокол начал отражать неуверенность Оппенгеймера. Ученый заметил, что Манхэттенский проект всего лишь «пожинал плоды прежних исследований». Он настоятельно призывал Стимсона распустить научных сотрудников после войны, позволив им вернуться в свои университеты и лаборатории и таким образом «избежать стерильности» режимной работы.

В отличие от Лоуренса Оппенгеймер вовсе не хотел, чтобы Манхэттенский проект после войны доминировал над всеми научными исследованиями. Обращаясь к собравшимся в своей характерной сдержанной манере, он сумел многих привлечь на свою сторону. Ванневар Буш прервал его, заявив, что «согласен с доктором Оппенгеймером в том, что оставить следует лишь костяк нынешнего коллектива и отправить как можно больше ученых заниматься исследованиями в более широкой и свободной манере». Комптон и Ферми тоже высказали одобрение — но не Лоуренс. Оппенгеймер все же сумел вызвать дискуссию о смене режима работы военной лаборатории после войны, хотя и не ставил вопроса ребром.

Когда Стимсон задал вопрос о невоенном потенциале проекта, всеобщим вниманием опять завладел Оппенгеймер. Он подчеркнул, что до сих пор «непосредственной заботой было сокращение длительности войны». Однако следовало понимать, сказал он, что «фундаментальные знания» в области ядерной физики «настолько распространены во всем мире», что США поступили бы мудро, предложив «свободный обмен информацией» об использовании атома в мирных целях. Словно повторяя беседу с Силардом накануне, Оппенгеймер сказал: «Если бы мы предложили обмен информацией еще до применения бомбы, это значительно укрепило бы наши нравственные позиции».

Приняв его подачу, Стимсон заговорил о будущих «мерах самоограничения». Он допускал возможность создания международной организации, гарантирующей «полноту свободы для ученых». Возможно, бомбу в послевоенном мире мог бы контролировать «международный управляющий орган», имеющий право проводить инспекции. Ученые за столом согласно закивали, однако молчавший до этих пор генерал Маршалл неожиданно предложил не слишком верить в эффективность механизма инспекций. Главную тревогу вызывала Россия.

Авторитет Маршалла был так высок, что мало кто решался ему перечить. Однако у Оппенгеймера имелась своя — и Бора — повестка дня, и он спокойно, но настойчиво ознакомил с ней уважаемого генерала. Никто не знает, признал Оппенгеймер, каковы достижения русских в области атомных вооружений. Тем не менее он «выразил надежду, что братство интересов в научной среде поможет найти правильное решение». Оппенгеймер напомнил, что «Россия всегда дружелюбно относилась к науке». Может быть, стоит, предложил он, начать с ними разговор в осторожной манере и объяснить, чего мы достигли, «не открывая подробностей наших производственных усилий».

«Мы могли бы сказать, что вклад в проект делала вся страна, — продолжал он, — и выразить надежду на сотрудничество с ними в этой области». Оппенгеймер закончил выступление, заявив, что «твердо убежден — нам не следует предвосхищать реакцию русских в этом деле».

Несколько неожиданное заявление Оппенгеймера побудило Маршалла обстоятельно выступить в защиту русских. История отношений Москвы и Вашингтона, сказал он, отмечена чередой обвинений и контробвинений. Однако «большинство этих утверждений оказались голословными». По вопросу атомной бомбы Маршалл уверенно заявил: «Можно не бояться того, что русские, узнав о проекте, передадут информацию японцам». Вместо того чтобы выступать за сохранение бомбы в секрете от русских, Маршалл «поднял вопрос о желательности приглашения двух известных русских ученых на испытания в качестве наблюдателей».