В 1937 году, защитив докторскую диссертацию по физике в Бристоле, Фукс получил стипендию постдока для работы под началом бывшего учителя Оппенгеймера профессора Макса Борна, который в то время преподавал в Эдинбурге. После начала войны Фукса интернировали в Канаде, однако Борн добился его освобождения как «одного из двух или трех наиболее одаренных физиков молодого поколения». Его и несколько тысяч других немецких беженцев от нацизма выпустили на свободу в конце 1940 года. Фукс получил разрешение вернуться к работе в Англии. Хотя британское министерство внутренних дел знало о коммунистическом прошлом Фукса, весной 1941 года он уже работал с Пайерлсом и другими английскими учеными над сверхсекретным проектом «Трубные сплавы». В июне 1942 года Фукс получил гражданство Великобритании. К этому времени он уже начал передавать сведения об английском проекте бомбы Советскому Союзу.
Когда Фукс прибыл в Лос-Аламос, ни Оппенгеймер, ни кто-то еще не подозревали в нем советского шпиона. После ареста Фукса в 1950 году Оппи сообщил ФБР, что считал его христианским демократом, но никак не «политическим фанатиком». Бете хвалил Фукса как одного из лучших сотрудников своего отдела. «Если он был шпионом, — говорил Бете, — то прекрасно играл свою роль. Работал день и ночь. Он был холостяком, и других занятий у него не было. Его вклад в лос-аламосский проект достаточно велик». За год Фукс передал Советам подробную информацию о трудностях и преимуществах бомбы имплозивного типа по сравнению с пушечным методом. Он не подозревал, что переданные им сведения перепроверялись через еще одного сотрудника Лос-Аламоса.
В сентябре 1944 года Тед Холл занимался тарированием приборов для испытаний бомбы имплозивного типа. Оппенгеймеру сообщили, что Холл один из лучших молодых технологов в области испытаний имплозивного взрыва. Умнейший молодой человек на тот момент стоял на краю интеллектуальной пропасти. По своим взглядам он был социалистом и поклонником Советского Союза, но не формальным коммунистом, к тому же он был вполне доволен своей работой и местом в жизни. Его никто не вербовал. Весь год он слушал разговоры «старших» коллег, которым было под или слегка за тридцать, о послевоенной гонке вооружений. Однажды, сидя за одним столом с Нильсом Бором, он выслушал рассуждения Бора об «открытом мире». Сделав для себя вывод, что ядерная монополия США приведет к новой войне, Холл в октябре 1944 года решил действовать: «…мне казалось, что американская монополия опасна и должна быть предотвращена. Я был не единственным ученым с такими взглядами».
Находясь в двухнедельном отпуске, Холл сел на поезд в Нью-Йорк и без церемоний явился в советское посольство с рукописным отчетом о лаборатории в Лос-Аламосе, который вручил советским официальным лицам. Отчет объяснял назначение лаборатории и перечислял имена и фамилии ведущих ученых, занятых в проекте. В последующие месяцы Холл передал Советам много дополнительных сведений, в том числе сверхважную информацию об устройстве имплозивной бомбы. Холл был идеальным «пришлым» агентом — он знал, что русским нужны сведения о проекте атомной бомбы, ничего не требовал для себя и не строил планов на будущее. Его единственной целью было «спасение мира» от ядерной войны, которую он считал неизбежной, если война в Европе завершится американской атомной монополией.
Оппенгеймер ничего не знал о шпионской деятельности Холла. Ему лишь было известно, что группа из двадцати или около того молодых ученых, в том числе руководителей групп, раз в месяц собиралась на неформальные встречи и обсуждала войну, политику и будущее. «Обычно это происходило по вечерам, — вспоминал Ротблат, — у кого-нибудь дома, например у Теллера, кто располагал помещением побольше. Люди приходили поговорить о будущем Европы и мира». Среди прочего обсуждалось сокрытие проекта от советских ученых. По свидетельству Ротблата, Оппенгеймер посетил по крайней мере одну из таких встреч: «Я всегда считал его родственной душой в том смысле, что у нас был одинаковый взгляд на гуманитарные проблемы».
К концу 1944 года ряд ученых Лос-Аламоса начал выражать нравственные сомнения в необходимости дальнейшей разработки «штучки». Роберт Уилсон, новый начальник отдела экспериментальной физики, вступал с Оппенгеймером в «довольно длинные дискуссии о том, как ее могут применить». Еще не стаял снег, когда Уилсон попросил Оппенгеймера провести формальное обсуждение вопроса во всей полноте. «Он пытался меня отговорить, — вспоминал Уилсон, — утверждая, что у меня возникнут неприятности с людьми из службы безопасности».
Несмотря на уважение к Оппи и даже благоговение перед ним, Уилсон не поддался на аргумент шефа. Про себя он решил: «Ну, хорошо. Что с того? Если ты настоящий пацифист, ты же не станешь волноваться из-за того, что тебя могут бросить в тюрьму, перевести на низкую зарплату и прочих ужасных вещей». Поэтому Уилсон твердо заявил, что Оппи не смог отговорить его от честного обсуждения вопроса величайшей важности. Уилсон по всей лаборатории расклеил объявления, созывающие на общую встречу для дискуссии на тему «Влияние “штучки” на цивилизацию». Он выбрал такое название, потому что раньше, когда еще работал в Принстоне, там «было много лицемерных разглагольствований с умным видом о влиянии на то и на се».
К его удивлению, Оппи явился на встречу и выслушал выступления. По прикидкам Уилсона, она собрала около двадцати ученых, включая старших физиков, в частности Викки Вайскопфа. Встреча проводилась в здании, где находился циклотрон. «Я помню, — говорил Уилсон, — что в помещении стоял жуткий холод. <…> У нас состоялась довольно оживленная дискуссия о том, почему мы продолжаем делать бомбу, хотя война [фактически] выиграна».
Скорее всего, это был не единственный случай обсуждения морально-политической стороны создания атомной бомбы. Молодой физик Луис Розен запомнил, что аналогичное массовое обсуждение состоялось посреди дня в старом актовом зале. С речью выступил Оппенгеймер, темой собрания был вопрос: «правильно ли поступит страна, применив такое оружие против живых людей?» Оппенгеймер заявил, что, как ученые, они имеют право определять судьбу «штучки» не больше обычных граждан. «Он выступил очень красноречиво и убедительно», — вспоминал Розен. Химик Джозеф О. Хиршфельдер запомнил еще одну такую дискуссию, проводившуюся в маленькой деревянной часовне Лос-Аламоса холодным грозовым воскресным утром в начале 1945 года. Оппенгеймер со свойственным ему красноречием объяснял, что, если даже всем суждено жить в постоянном страхе, бомба, возможно, покончит со всеми войнами. Надежда на такой исход, созвучная словам Бора, убедила многих ученых.
Эти деликатные обсуждения проводились без протокола. Поэтому приходится полагаться только на воспоминания. Наиболее яркими являются мемуары Роберта Уилсона. Те, кто его знал, отзывались о нем как о невероятно честном человеке. Виктор Вайскопф несколько раз вел политические дискуссии о бомбе с Уильямом Хигинботэмом, Робертом Уилсоном, Хансом Бете, Дэвидом Хокинсом, Филом Моррисоном и Уильямом Вудвардом. Вайскопф запомнил, что ожидаемый конец войны в Европе «побуждал нас думать о судьбах мира после войны». Поначалу они встречались на квартирах и спорили на темы вроде «Что это ужасное оружие сделает с миром?», «Хорошо или плохо мы поступаем?», «Разве нам безразлично, как его используют?». Постепенно неформальные встречи приобрели формальный характер. «Мы пытались организовать проведение встреч в некоторых лекционных залах, — говорил Вайскопф, — но наткнулись на сопротивление. Оппенгеймер был против. Он говорил, это не наша задача, это — политика и нам незачем в нее лезть». Вайскопф запомнил встречу в марте 1945 года, на которой присутствовали сорок ученых, обсуждавших «роль атомной бомбы в мировой политике». И опять Оппенгеймер призвал к умеренности. «Он считал, что нам не следовало вмешиваться в вопросы применения бомбы…» Однако в противоположность воспоминаниям Уилсона Вайскопф впоследствии писал, что ему «никогда даже не приходило в голову идти на попятную».
