Виктор Вайскопф вспоминал, как Бор говорил ему: «Эта бомба, пожалуй, ужасная вещь, но, возможно, дает “великую надежду”». В начале весны Бор пытался составить меморандум и показать его Оппенгеймеру. К 2 апреля 1944 года он подготовил черновик, содержавший основные выкладки. Чем бы все ни закончилось, утверждал Бор, «уже сейчас ясно, что мы наблюдаем один из величайших триумфов науки и техники, который окажет глубокое воздействие на будущее человечества». Очень скоро «будет создано оружие непревзойденной мощности, и оно полностью изменит принципы ведения войны». В этом заключалась положительная новость. Отрицательная была понятна и так: «Если только не будет вовремя достигнуто какое-то соглашение о контроле над использованием новых активных материалов, нескончаемая угроза безопасности человечества перевесит любое временное преимущество, каким бы существенным оно ни было».

В представлении Бора атомная бомба была свершившимся фактом, и сдерживание угрозы человечеству требовало «нового подхода к проблеме международных отношений». В грядущем атомном веке человечество не могло рассчитывать на безопасность без полного отказа от секретности. «Открытый мир», воображаемый Бором, вовсе не был мечтой утописта. Этот мир уже существовал в виде многонациональных научных сообществ. Бор прагматично рассматривал лаборатории в Копенгагене, Кавендише и прочих местах как практические модели нового мира. Международный контроль над атомной энергией был возможен лишь в «открытом мире», основанном на ценностях науки. По мнению Бора, именно общинная культура научных кругов являлась источником прогресса, рациональности и даже мира. «Знание — само по себе фундамент цивилизации, — писал он, — [однако] любое расширение границ нашего знания накладывает растущую ответственность на отдельных людей и целые нации ввиду возможностей, которое оно предоставляет для формирования условий человеческого бытия». Как следствие, в послевоенном мире ни одна страна не должна бояться, что потенциальный противник накопит атомное оружие. Такое возможно только в «открытом мире», в котором международные инспекторы будут иметь неограниченный доступ к военно-индустриальному комплексу всех стран и полную информацию о новых научных открытиях.

В заключение Бор говорил, что новый широкий режим международного контроля мог бы сложиться после войны, если только немедленно пригласить Советский Союз к участию в послевоенном планировании ядерной энергии — прежде, чем бомба станет реальностью, и не дожидаясь окончания войны. Послевоенную гонку ядерных вооружений можно предотвратить, считал Бор, если сообщить Сталину о существовании Манхэттенского проекта и убедить советского лидера, что проект не направлен против Советского Союза. Заблаговременное обсуждение режима послевоенного контроля над ядерной энергией между военными союзниками — единственная альтернатива миру, вооруженному атомным оружием. Оппенгеймер разделял его взгляды. Более того — он сам шокировал полковника Паша и офицеров службы безопасности в августе предыдущего года заявлением, что был бы не против, если бы президент проинформировал русских о проекте бомбы.

Эффект, произведенный на Оппенгеймера Бором, очевиден. «Он знал Бора по прежним временам, их связывали довольно близкие личные отношения, — говорил Вайскопф. — По-настоящему эти политические и этические проблемы с ним обсуждал один Бор, и возможно, именно в это время [в начале 1944 года] Оппенгеймер начал о них серьезно задумываться». Однажды зимним вечером Оппенгеймер и Дэвид Хокинс вели Бора на выделенную ему квартиру в Фуллер-лодж. Бор в шутку предложил испробовать толщину льда на пруду. Бесшабашный в иных обстоятельствах Оппенгеймер обернулся к Хокинсу и воскликнул: «Боже мой! А что, если он поскользнется? Или провалится? Что мы все тогда будем делать?»

На следующий день Оппенгеймер поманил Хокинса в кабинет, достал из секретного шкафа для документов папку и дал прочитать письмо, которое Бор написал Франклину Рузвельту. Оппи, очевидно, возлагал на этот драгоценный документ большие надежды. По словам Хокинса, «имелись сведения, что Рузвельт правильно его понял. И это служило для него источником радости и оптимизма. <…> Странное дело. Видите ли, мы все до последнего дня пребывания в Лос-Аламосе питали иллюзию, что Рузвельт нас понял».

Бор уже давно трансформировал свою «копенгагенскую» интерпретацию квантовой физики в философское мировоззрение, которое назвал «принципом дополнительности». Датский ученый без устали пытался применить свои познания физической природы мира к человеческим отношениям. Как писал историк науки Джереми Бернстейн: «Бор не желал ограничивать принцип дополнительности сферой физики. Он видел его действие повсюду: в инстинктах, рациональности, свободе выбора, любви, справедливости и так далее». Понятное дело, он видел его и в работе лос-аламосской лаборатории. Все, что касалось проекта, изобиловало противоречиями. Создавалось оружие массового поражения, способное сокрушить фашизм и положить конец всем войнам, но не менее способное полностью уничтожить земную цивилизацию. Поэтому Оппенгеймера естественным образом успокаивали слова Бора о том, что все противоречия в жизни составляют одно целое, а потому комплементарны.

Оппенгеймер настолько преклонялся перед Бором, что взял на себя долгосрочную обязанность «переводить» его для остального человечества. Мало кто понимал, что Бор имел в виду под «открытым миром». А тех, кто понимал, подчас по-настоящему пугала дерзновенность его предложения. В начале весны 1944 года Бор получил надолго задержанное почтой письмо от одного из своих учеников, русского физика Петра Капицы. Капица сердечно приглашал Бора поселиться в Москве, где все «будет сделано, чтобы дать пристанище вам и вашей семье, и мы теперь имеем все условия, чтобы продолжать научную работу». В письме Капица передавал привет от нескольких русских физиков, с которыми Бор был знаком, и, не вдаваясь в подробности, заявлял, что те будут рады, если он примкнет к их «научной работе». Бору этот шанс показался блестящей возможностью, он всерьез надеялся, что Рузвельт и Черчилль позволят ему принять приглашение Капицы. Как Оппенгеймер потом объяснил коллегам, Бор «через этих ученых хотел предложить руководству России, которое было тогда нашим союзником, что Соединенные Штаты и Великобритания готовы “обменять” знания об атоме на открытый мир… что мы предлагаем русским поделиться с ними знаниями об атоме, если они согласятся открыть Россию, сделать ее открытой страной, частью открытого мира».

В представлении Бора секретность являлась злом. Зная Капицу и других русских физиков, Бор полагал, что они и сами в состоянии предвидеть военные последствия расщепления атомов урана. Он даже увидел в письме Капицы намек на то, что Советы пронюхали об англо-американской атомной программе и что русские начнут питать недобрые подозрения, если сделают вывод, что новое оружие разрабатывается по секрету от них. Другие физики Лос-Аламоса соглашались с ним. Роберт Уилсон «приставал» к Оппенгеймеру с вопросами, почему в Лос-Аламосе работают английские ученые, но нет русских. «Мне казалось, что в нижнем звене, — говорил Уилсон, — на этот счет накопилось много непонимания». К концу войны стало ясно, что Оппенгеймер тоже разделял эту точку зрения, однако во время войны, зная, что находится под постоянным наблюдением, он осторожничал и всегда отказывался участвовать в подобных дебатах. Он либо не отвечал вообще, либо бормотал, что решение таких вопросов не в компетенции ученых. «Как знать, — говорил потом Уилсон, — возможно, он думал, что я его проверяю».

Можно было не сомневаться, что взгляды Бора не понравятся генералам и политикам, дающим поручения ученым. Например, генерал Гровс никогда не считал русских союзниками. В 1954 году на слушании в Комиссии по атомной энергии он заявил, что «уже через две недели после того, как я возглавил проект, у меня исчезли всякие сомнения насчет того, что Россия — наш враг, и с этой позиции я руководил проектом. Мое мнение расходилось с бытующим в стране, будто Россия наш верный союзник». Уинстон Черчилль имел насчет Советов такое же мнение и пришел в ярость, узнав от британской разведки о переписке между Капицей и Бором. «Как случилось, что он [Бор] был привлечен к делу? — воскликнул Черчилль в присутствии своего советника лорда Черуэлла. — Мне кажется, Бора следовало бы заключить в тюрьму или в любом случае предупредить, что он находится на грани преступления, караемого смертной казнью».