Оппи и раньше обладал даром быстрее всех предвидеть очередной вопрос, назревающий в процессе решения какой-либо теоретической задачи. Теперь же удивлял коллег почти мгновенным пониманием любого аспекта инженерного дела. «Ему, бывало, давали прочитать документ — я сам не раз это наблюдал, — вспоминал Ли Дюбридж, — страниц пятнадцать-двадцать машинописного текста, и он говорил: “Ну-ка, посмотрим и тогда уж обсудим”. После чего листал документ минут пять и немедленно проводил инструктаж по ключевым моментам. <…> Оппи обладал поразительной способностью к быстрому усвоению информации. <…> Вряд ли в лаборатории существовало что-либо важное, о чем Оппи не имел бы полного представления». Когда вспыхивали споры, у Оппенгеймера заранее были готовы контраргументы. Дэвид Хокинс, аспирант-философ из Беркли, согласившийся работать личным помощником Оппенгеймера, много раз наблюдал это явление: «Оппенгеймер терпеливо выслушивал спорящих, после чего подводил итог, не оставляющий места для разногласий. Это было похоже на волшебный трюк и внушало уважение всем присутствующим, в том числе людям с более обширным списком научных заслуг…»

Оппенгеймер умел включать и выключать личное обаяние по желанию. Знавшие его по Беркли помнили, что имеют дело с человеком, наделенным особым талантом втягивать других в свой круг общения. А те, кто, как Дороти Маккиббин, встречали его впервые в Нью-Мексико, не могли побороть в себе желание угодить ему. «Он побуждал вас совершать невозможное», — вспоминала Маккиббин. Однажды ее вызвали из Санта-Фе на объект и спросили, не согласится ли она помочь в разрешении острого жилищного кризиса, взяв на себя управление гостевым домом в десяти милях вверх по дороге и превратив его в гостиницу на сто человек. «Я никогда прежде не управляла отелем», — возразила она. В этот момент открылась дверь кабинета Оппенгеймера, его хозяин высунул голову и сказал: «Дороти, я хотел бы, чтобы вы попробовали». И снова закрыл дверь. Маккиббин согласилась.

«Мне кажется, он использовал людей без особого сожаления, — вспоминал Джон Мэнли. — Если он видел, что человек ему полезен, он спокойно использовал его». В то же время Мэнли считал, что многие, включая его самого, были даже рады услужить Роберту — настолько хитро он их эксплуатировал. «Он, на мой взгляд, прекрасно понимал, что другие видели, как и что происходит. Это напоминало балет: все знали постановку и свою роль в ней, никто никого не держал в неведении».

Роберт прислушивался к другим и часто следовал их совету. Когда Ханс Бете высказал мысль, что всем бы пошел на пользу еженедельный открытый коллоквиум, Оппенгеймер немедленно его поддержал. Узнав об этом, Гровс попытался наложить запрет, однако Оппенгеймер настоял на том, что свободный обмен мыслями среди носителей «белых пропусков» крайне важен для дела. «Подоплека нашей работы настолько сложна, — писал Оппи Энрико Ферми, — а информация была в прошлом настолько раздроблена, что нам, похоже, очень пойдет на пользу спокойная, обстоятельная дискуссия».

Первый коллоквиум состоялся в опустевшей школьной библиотеке 15 апреля 1943 года. Стоя перед небольшой учебной доской, Оппенгеймер бегло поприветствовал собравшихся и представил своего бывшего ученика Боба Сербера. Серберу было поручено сделать краткий обзор текущих задач для без малого сорока ученых. Заикающийся, говорящий по бумажке Сербер вдруг оказался в центре внимания. «Секретный режим был никудышный, — писал потом Сербер. — В коридоре стучали молотками плотники, в один момент сквозь картонную панель потолка просунулась чья-то нога — очевидно, работающего под крышей электрика». Через несколько минут Оппенгеймер послал Джона Мэнли шепнуть докладчику на ухо, чтобы тот перестал использовать слово «бомба» и заменил его на что-нибудь более нейтральное вроде «изделия».

«Назначение проекта, — сообщил Сербер, — состоит в изготовлении практичного боевого оружия в форме бомбы, в котором энергия высвобождается за счет цепной реакции быстрых нейтронов в одном веществе или нескольких веществах, в которых может происходить деление ядер». Обобщая выводы, сделанные на летней встрече в Беркли, Сербер объявил, что, по их расчетам, атомная бомба способна произвести взрыв с тротиловым эквивалентом 20 000 тонн. Однако для любого такого «изделия» потребуется высокообогащенный уран. Сердечник из обогащенного урана размером примерно с дыню будет иметь вес пятнадцать килограммов. Оружие можно сконструировать и на базе еще более тяжелого элемента — плутония, получаемого с помощью захвата нейтронов с использованием урана-238. Плутониевая бомба потребует еще меньшей критической массы — сердечник из плутония весил бы всего пять килограммов и не превышал бы размерами апельсин. Сердечник, из чего бы он ни состоял, должен быть окружен толстой оболочкой из обычного урана размером с баскетбольный мяч. Конечный вес любого из двух устройств составил бы около тонны, что делало возможным доставку оружия по воздуху[16].

Большинство слушавших Сербера ученых разбиралось в теоретических возможностях новой физики, однако изолированность от коллег в других областях не позволяла им вникать в детали. Мало кто подозревал, как много коренных вопросов были уже решены — по крайней мере, в общих чертах. На пути создания действующего оружия все еще сохранялись большие препятствия, но они были преодолимы. По поводу некоторых физических принципов атомной бомбы пока сохранялись сомнения, однако реальные затруднения теперь были связаны с конструкцией и начинкой. Производство достаточного количества урана-235 или плутония требовало наличия огромных промышленных мощностей. Но и в случае получения достаточного количества оружейного урана никто пока не знал, каким образом сконструировать атомную бомбу, чтобы получить эффективный взрыв. Однако даже такой скептик, как Ханс Бете, понимал, как сам позднее говорил: «Нет никаких сомнений: как только плутоний будет изготовлен, атомная бомба тоже будет изготовлена». Поэтому главный посыл выступления Сербера состоял в том, чтобы показать ученым: им поручена миссия, способная внести перелом в ход войны. Осознание этой задачи само по себе поднимало боевой дух. Вступительная речь Сербера достигла задуманного Оппенгеймером результата: ученые прониклись ощущением великой миссии и пониманием того, что рычаги истории находятся в их руках. Вот только получится ли опередить немцев? Успеют ли они закончить работу, чтобы выиграть войну?

За две недели Сербер прочитал еще четыре одночасовые лекции, раскручивая задуманный Оппенгеймером творческий диалог. Помимо других вопросов Сербер кратко обрисовал механику процесса, который он назвал «выстрелом», — задачу соединения урана или плутония в критическую массу для вызова цепной реакции. Сербер остановился на самом простом способе — «пушке», позволяющей создать критическую массу путем отстрела уранового цилиндра в мишень из некоторого количества урана-235, что вызвало бы взрыв. Другой проект Сербера предлагал «смонтировать части заряда на кольце, как показано на [приложенной] схеме. Если взрывчатое вещество распределить по кольцу и одновременно подорвать, то части заряда устремятся внутрь и образуют сферу». Идея имплозивной схемы впервые была предложена старым другом Оппенгеймера Ричардом Толменом летом 1942 года, после чего Сербер подготовил для Оппенгеймера пояснительную записку на эту тему. Толмен впоследствии составил еще две пояснительные записки об имплозивном способе. В марте 1943 года Ванневар Буш и Джеймс Конант попросили Оппенгеймера уделить больше внимания имплозивной схеме детонации. Оппенгеймер ответил: «Этим занимается Сербер». Хотя Толмен не предлагал сжатия твердого материала с целью повышения его плотности, эта мысль достаточно оформилась, чтобы попасть — пусть даже в виде сноски — в тезисы лекции Сербера. Этого хватило, чтобы пробудить любопытство у другого физика — Сета Неддермейера, который попросил Оппенгеймера разрешить ему исследовать возможности такой схемы. Вскоре Неддермейера и небольшую группу ученых можно было видеть на испытаниях имплозивных зарядов в одном из каньонов по соседству с Лос-Аламосом.