В те годы официальным нарядом Оппи служили серый костюм, синяя рубашка из грубой хлопчатобумажной ткани и громоздкие черные туфли с тупыми носами, поношенные, но начищенные до блеска. Дома он переодевался в синюю рабочую рубаху, линялые голубые джинсы, перехваченные широким кожаным ремнем с серебряной мексиканской бляхой. Длинные костлявые пальцы были желтыми от никотина.
То ли умышленно, то ли нет некоторые студенты стали подражать причудам и эксцентричным манерам своего преподавателя. Почти все будущие физики начинали непрерывно курить «Честерфилд», любимую марку Оппи, и щелкать зажигалкой всякий раз, стоило кому-то достать сигарету. «Они копировали его жесты, привычки, интонации», — вспоминал Роберт Сербер. Исидор Раби наблюдал: «Он [Оппенгеймер] был похож на паука, окруженного паутиной информации. Я как-то раз был в Беркли и сказал группе студентов: “Ага, я вижу, что на вас сегодня костюм вашего гения”. На следующий день Оппенгеймер уже знал о том, что я говорил накануне». Некоторым этот культ или мистика были не по нраву. «Нам не полагалось любить Чайковского, — сообщал Эдвин Юлинг, — потому что Чайковского не любил Оппенгеймер».
Студентам Оппи регулярно напоминали, что в отличие от большинства физиков их преподавателя интересуют книги не только по специальности. «Он читал много французской поэзии, — вспоминал Гарольд Чернис. — Читал почти все [романы и стихи], что издавались». Оппи любил древнегреческих поэтов, но не упускал из виду и современных романистов, например, Эрнеста Хемингуэя. Роберту особенно понравился роман «Фиеста».
Финансовое положение Оппи оставалось стабильным даже в период депрессии. Во-первых, в октябре 1931 года, когда он получил должность доцента, его годовое жалование составляло 3000 долларов, при этом дополнительные суммы поступали от отца. Хотя вырученных от продажи фирмы денег не хватило на создание независимого фонда, который хотел учредить Юлиус, их хватило на трастовый фонд, гарантирующий, чтобы «Роберту никогда не пришлось отказываться от своих исследований».
Подобно отцу, Роберт был щедр и, не колеблясь, угощал студентов вкусной едой и хорошими винами. Закончив семинар в конце дня в Беркли, он нередко приглашал всех участников на ужин в ресторане «У Джека», одном из наиболее уютных заведений Сан-Франциско. Сухой закон продолжал действовать до 1933 года, однако Оппенгеймер, по выражению одного старого друга, «знал все лучшие рестораны и подпольные бары города». В те годы добраться из Беркли в Сан-Франциско легче всего было на пароме. Пассажиры в ожидании рейса нередко (после 1933 года) пропускали по стаканчику в одном из многочисленных баров, окружающих пристань. В ресторане «У Джека» на Сакраменто-стрит № 615 Оппи выбирал вина и помогал студентам сориентироваться в меню, а после ужина неизменно оплачивал весь счет. «Мир вкусных блюд, хороших вин и благодатной жизни был знаком далеко не всем, — говорил один из студентов. — Оппенгеймер демонстрировал нам неведомую сторону жизни. <…> Мы отчасти перенимали его вкусы». Раз в неделю Оппи заглядывал в дом Лео Недельски, где снимали комнаты еще несколько студентов, в том числе Дж. Фрэнклин Карлсон и Мельба Филлипс. Почти каждый вечер около десяти на стол подавали чай и пирожные, все играли в блошки и обсуждали всякую всячину. Обычно большинство расходилось к полуночи, но иногда споры продолжались до двух или трех часов ночи.
Однажды вечером перед концом весеннего семестра 1932 года Оппи объявил, что Фрэнк Карлсон, иногда страдавший от приступов депрессии, нуждается в помощи с завершением диссертации. «Фрэнк выполнил всю работу, — сказал Оппенгеймер. — Теперь ее нужно переписать начисто». Студенты объединили силы и организовали небольшую «артель». «Фрэнк [Карлсон] писал, — вспоминала Филлипс, — Лео [Недельски] редактировал. <…> Я делала корректуру и вписывала все уравнения». Карлсон защитил диссертацию в июне того же года и в 1932–1933 годах продолжал работать с Оппенгеймером в роли научного сотрудника.
Каждую весну — семестр в Беркли кончался в апреле — студенты Оппи кочевали вслед за ним в находящийся на расстоянии 375 миль Калтех в Пасадене, где он вел весеннюю четверть. Необходимость прекращения аренды квартир в Беркли и переезд в летние коттеджи Пасадены, сдаваемые по 25 долларов в месяц, пыл учащихся не охлаждали. Некоторые даже ездили вслед за Робертом в Мичиганский университет, чтобы несколько недель присутствовать на летнем семинаре в Энн-Арбор.
Летом 1931 года в Энн-Арбор приехал бывший учитель Оппи по Цюриху Вольфганг Паули. На одном из занятий Паули то и дело перебивал выступление Оппи, пока другой именитый физик, Х. А. Крамерс, не выкрикнул: «Замолчите, Паули, и дайте нам выслушать Оппенгеймера. Что он сказал не так, вы можете объяснить потом». Подобные острые пререкания только усиливали окружавшую Оппенгеймера ауру непринужденной гениальности.
Летом 1931 года Элла Оппенгеймер заболела, у нее нашли лейкемию. 6 октября 1931 года Юлиус прислал Роберту телеграмму: «Мать смертельно больна. Не выживет…» Роберт немедленно приехал домой и стал дежурить у постели матери. Он застал ее «в ужасно плохом, почти безнадежном состоянии». Роберт написал Эрнесту Лоуренсу: «Иногда получается с ней поговорить, мать устает и печалится, но не впадает в отчаяние. Она невероятно мила». Десятью днями позже Оппи сообщил, что конец уже близок: «Мать сейчас в коме, смерть наступит очень скоро. Мы невольно чувствуем облегчение, что ей больше не придется страдать. <…> Последнее, что она мне сказала, было: “Да, Калифорния”».
Перед самой смертью Эллы морально поддержать Роберта приехал его бывший учитель Герберт Смит. После нескольких часов беспорядочных разговоров Роберт взглянул на него и сказал: «Я самый одинокий человек на свете». Элла умерла 17 октября 1931 года в возрасте шестидесяти двух лет. Роберту было двадцать семь. Когда один из друзей, пытаясь утешить его, сказал: «Знаешь, Роберт, твоя мать тебя очень любила», он тихо пробормотал в ответ: «Да, знаю. Возможно, даже чересчур».
Убитый горем Юлиус остался жить в Нью-Йорке, однако стал чаще приезжать к сыну в Калифорнию. Они все больше сближались. Студентов и коллег Роберта в Беркли несколько удивляло, как много места в своей жизни он выделял отцу. На зиму 1932 года отец и сын сняли коттедж в Пасадене, где в то время преподавал Роберт. Он каждый день обедал с отцом и раз в неделю по вечерам водил его в элитный клуб Калтеха. Роберт держал там, по его выражению, Stammtisch (немецкое слово, обозначающее «столик для завсегдатаев»), на каждом таком вечере выступал какой-нибудь оратор, после чего начинались оживленные дебаты. Юлиус был невероятно доволен своим участием в таких мероприятиях и писал Фрэнку: «Там очень весело. <…> Я вижусь со многими друзьями Роберта, при этом у меня нет ощущения, что я ему мешаю заниматься своим делом. Он постоянно занят, недавно вел короткие беседы с Эйнштейном». Два раза в неделю Юлиус играл в бридж с Рут Юлинг, они стали близкими друзьями. «Ни один мужчина не умел дать женщине почувствовать ее важность лучше, чем это делал он [Юлиус], — вспоминала впоследствии Рут. — Он невероятно гордился своим сыном. <…> Никак не мог взять в толк, от кого Роберт все это перенял». Юлиус с не меньшей страстью рассуждал о мире искусства. Когда Рут летом 1936 года приехала к нему в гости, он с гордостью продемонстрировал свою коллекцию картин. «Юлиус заставил меня просидеть весь день перед прекрасным полотном Ван Гога с ярким солнцем, — вспоминала она, — чтобы показать мне, как оно меняется с переменой освещения».
Среди прочих Роберт представил отца Артуру У. Райдеру, преподавателю санскрита из Беркли. Райдер был республиканцем, поддерживающим Гувера, и острым на язык врагом предрассудков. Он был «очарован» Оппенгеймером; Роберт, в свою очередь, считал Райдера образцом интеллектуала. Юлиус соглашался с сыном: «Удивительная личность, невероятное сочетание суровой простоты и проглядывающего сквозь нее крайнего великодушия». Роберт ставил Райдеру в заслугу то, что последний возродил в нем «ощущение места этики в жизни». Перед ним был ученый, «ощущающий, мыслящий и рассуждающий, как стоик». Он считал Райдера одним из редких людей, наделенных «трагическим восприятием жизни, потому что выбор между спасением души и осуждением на вечные муки такие люди полностью относят на счет действий человека. Райдер понимал, что некоторые человеческие ошибки невозможно исправить и что перед лицом этого факта все остальные факты второстепенны».
