Получив докторскую степень в Беркли в 1926 году, Кондон с трудом содержал жену и маленького ребенка на крохотное пособие научного работника. Его раздражало, что Оппенгеймер швырял деньги на еду и красивую одежду, демонстрируя блаженное неведение относительно семейных обязанностей друга. Однажды Роберт пригласил Эда и Эмили Кондон на пешую прогулку. Эмили объяснила, что ей нужно присматривать за ребенком. Ответ Роберта ошарашил Кондонов: «Ну ладно, занимайтесь своими крестьянскими делами». Несмотря на резкие реплики, Роберт все-таки нередко проявлял чувство юмора. Заметив двухлетнюю дочь Карла Комптона, делающую вид, будто читает красную брошюрку о мерах контрацепции, Роберт, взглянув на беременную жену Комптона, пошутил: «Опоздала».

Поль Дирак приехал в Геттинген на зимний семестр 1927 года и тоже снял комнату на вилле Карио. Роберту контакты с Дираком приносили истинное наслаждение. «Самый волнующий момент моей жизни настал, когда приехал Дирак и представил мне доказательства квантовой теории радиации», — отзывался об этом времени Оппенгеймер. В свою очередь, молодой английский физик был поражен разносторонностью интеллектуальных интересов друга. «Мне говорили, что помимо занятий физикой ты пишешь стихи, — сказал Дирак Оппенгеймеру. — Как ты умудряешься совмещать и то и другое? В физике мы пытаемся объяснить нечто прежде неизвестное таким образом, чтобы люди это поняли. В поэзии все обстоит ровным счетом наоборот». Польщенный Роберт только рассмеялся в ответ. Он знал, что жизнь Дирака посвящена одной физике. В отличие от друга его собственные интересы были разнообразны до экстравагантности.

Он по-прежнему любил французскую литературу и, живя в Геттингене, нашел время прочитать драматическую комедию Поля Клоделя «Отдых Седьмого дня», сборники рассказов Ф. Скотта Фицджеральда «Самое разумное» и «Зимние мечты», пьесу Антона Чехова «Иванов», труды Иоганна Гельдерлина и Стефана Цвейга. Узнав, что два его друга регулярно читают Данте в оригинале, Роберт на месяц перестал появляться в геттингенских кафе, а когда вернулся, мог сносно читать Данте вслух на итальянском. Дирак пожимал плечами и бурчал: «Зачем ты тратишь время на ерунду? Музыкой и своей коллекцией картин ты тоже слишком много занимаешься». Роберт чувствовал себя уютно в сферах, недоступных пониманию Дирака, и попытки друга во время длинных совместных прогулок по окрестностям Геттингена отговорить его от увлечения иррациональным лишь вызывали у него веселье.

Жизнь в Геттингене не сводилась к физике и поэзии. Роберт увлекся Шарлоттой Рифеншталь, студенткой-физиком из Германии, одной из самых красивых женщин кампуса. Они познакомились во время поездки в Гамбург. Рифеншталь стояла на платформе, и ее взгляд упал на кучу багажа, в которой ее внимание привлек чемодан, выгодно отличавшийся от дешевых картонных и дерматиновых собратьев.

— Какая прекрасная вещь, — сказала она профессору Франку, указав на блестящую ручку из свиной кожи. — Чья она?

— Чья же еще? Оппенгеймера, — пожал плечами профессор.

В поезде на обратном пути в Геттинген Рифеншталь попросила показать ей Оппенгеймера и присела рядом с ним. Юноша читал книгу Андре Жида, современного французского романиста, чьи произведения поднимали вопрос личной нравственной ответственности за судьбы мира. Роберт был крайне удивлен, обнаружив, что симпатичная женщина тоже читала Жида и была в состоянии осмысленно обсуждать его творчество. По возвращении в Геттинген Шарлотта невзначай упомянула, что ей понравился чемодан попутчика. Роберт поблагодарил за комплимент, заметно удивленный, что его багаж мог у кого-то вызвать восхищение.

Когда Рифеншталь передала содержание разговора другому студенту, тот предсказал, что Роберт подарит ей свой чемодан. Он отличался многими причудами, в том числе считал своим долгом дарить любые свои вещи тому, кто их похвалил. Роберт был совершенно очарован Шарлоттой и ухаживал за ней, как мог, на свой чопорный, преувеличенно вежливый манер.

Ухаживал за ней и один из сокурсников Роберта, молодой физик Фридрих Георг Хоутерманс, прославившийся работой о генерации термоядерной энергии звезд. Подобно Оппенгеймеру, Фриц или Фицль, как его звали друзья, учился в Геттингене на деньги семейного доверительного фонда. Его отцом был голландский банкир, а мать — наполовину немка, наполовину еврейка, чего Хоутерманс никогда не скрывал. Презирающий авторитеты и наделенный острым языком Хоутерманс любил говорить своим друзьям-неевреям: «Когда ваши предки еще сидели на деревьях, мои уже подделывали чеки!» Он вырос в Вене, где в юности его исключили из гимназии за публичную читку «Коммунистического манифеста» на Первое мая. Они с Робертом фактически были ровесниками, и оба получили докторскую степень в 1927 году. Оба делили страсть к литературе и… Шарлотте. Судьбе будет угодно, что оба будут привлечены к созданию атомной бомбы с той разницей, что Хоутерманс будет это делать в Германии.

Физики почти четверть века вслепую нащупывали основы квантовой теории, как вдруг в 1925–1927 годы был сделан ряд прорывных открытий, позволивших создать радикально новую, стройную теорию квантовой механики. Новые открытия посыпались с такой частотой, что их не успевали публиковать. «Великие идеи появлялись так быстро, — вспоминал Эдвард Кондон, — что о естественных темпах развития теоретической физики могло сложиться ложное представление. В этот период мы почти все время страдали интеллектуальным несварением желудка, и это приводило нас в уныние». В азартном соревновании за право публикации Геттинген побеждал чаще Копенгагена, Кавендиша и любого другого научного центра. Один Оппенгеймер за геттингенский период опубликовал семь статей — феноменальный результат для двадцатидвухлетнего аспиранта. Вольфганг Паули называл квантовую механику Knabenphysik — «физикой мальчиков», потому что авторы многих работ были очень молоды. В 1926 году Гейзенбергу и Дираку было по двадцать четыре года, Паули — двадцать шесть, Йордану — двадцать три.

По правде говоря, новую физику приняли неоднозначно. Отправляя Альберту Эйнштейну экземпляр законченной в 1925 году работы Гейзенберга о матричной механике с ее запутанным математическим описанием квантового явления, Макс Борн извиняющимся тоном объяснил великому ученому, что она выглядит «очень мистически, но определенно верна и глубока». Прочитав работу, Эйнштейн написал Паулю Эренфесту: «Гейзенберг снес большое квантовое яйцо. В Геттингене в это верят. (Я нет.)» Как ни странно, создатель теории относительности всегда будет считать Knabenphysik несовершенной и полной изъянов наукой. Сомнения Эйнштейна лишь укрепились после публикации Гейзенбергом в 1927 году работы о центральной роли неопределенности в квантовом мире. Молодой ученый имел в виду невозможность определить одновременно и точное положение, и точный импульс объекта: «Мы не способны познать настоящее во всех его подробностях в принципе». Борн соглашался с ним и утверждал, что исход любого квантового эксперимента определяется случаем. В 1927 году Эйнштейн написал Борну: «Внутренний голос подсказывает мне, что это Федот, да не тот. Теория многого достигла, однако она не приблизила нас к секретам Старика. В любом случае я убежден: Бог не играет в кости».

Совершенно ясно, что квантовая физика была уделом молодых. Молодые ученые, в свою очередь, видели в упрямом нежелании Эйнштейна принять новую физику свидетельство того, что его время закончилось. Несколькими годами позже Оппенгеймер нанесет визит Эйнштейну в Принстоне и вернется явно не в восторге от их встречи. Он напишет брату с задиристой непочтительностью: «Эйнштейн совершенно чокнулся». Однако в конце 1920-х годов «мальчики» в Геттингене (и Нильс Бор в Копенгагене) все еще надеялись перетянуть Эйнштейна на свою сторону.

Первая работа Оппенгеймера, написанная в Геттингене, показывала, что квантовая теория позволяет измерить частоту и интенсивность полосы молекулярного спектра. Он увлекся, по его выражению, «чудом» квантовой механики именно потому, что новая теория хорошо объясняла наблюдаемые явления «гармоничным, последовательным и вразумительным образом». К февралю 1927 года Борн настолько проникся уважением к работе Оппенгеймера по применению квантовой теории к переходам в непрерывном спектре, что не удержался и написал ректору Массачусетского технологического института С. У. Страттону: «У нас здесь есть несколько американцев. <…> Один из них — мистер Оппенгеймер — просто великолепен». За исключительную гениальность сверстники ставили Роберта на одну доску с Дираком и Йорданом. «Здесь есть три молодых гения-теоретика, — писал один американский студент, — и я не могу сказать, кто из них меньше доступен моему пониманию».