Объяснение причин получилось натужным. Оппенгеймера не обвинили в нарушении каких-либо законов или хотя бы должностных инструкций. Его связи свидетельствовали лишь о не имеющем четкого юридического определения опрометчивом выборе друзей. Особого порицания в глазах судей заслуживало умышленное неуважение к органам безопасности. «Верность друзьям — одно из самых благородных качеств, — писали Грей и Морган в своем заключении. — Однако верность друзьям, поставленная выше соблюдения необходимых обязательств перед страной и режимом секретности, явно расходится с интересами безопасности». Помимо других прегрешений Оппенгеймера обвинили еще и в неумеренной дружбе.
Кстати, особое мнение Эванса куда более четко и недвусмысленно критиковало вердикт, вынесенный его коллегами. «Наибольшая часть компрометирующей информации, — писал Эванс в своем заключении, — находилась в руках комитета еще в 1947 году, когда доктору Оппенгеймеру выдали допуск».
Они явно были в курсе его связей и левых политических взглядов, но тем не менее допустили его к секретной работе. Они пошли на риск ввиду его особого таланта и неизменно хороших результатов его работы. Теперь, когда работа сделана, нам предлагают провести расследование на основании практически той же компрометирующей информации. Он выполнил свою работу тщательно и скрупулезно. У комиссии нет ни крупицы информации, позволяющей предположить, что доктор Оппенгеймер не является верным гражданином своей страны. Он ненавидит Россию. У него были друзья-коммунисты — что правда, то правда. И сейчас еще есть. Однако показания говорят, что их стало меньше, чем в 1947 году. Он уже не так наивен, как тогда. Его суждения стали весомее. Ни один член комиссии не сомневается в его благонадежности, это признают даже выступавшие против него свидетели, и он определенно представляет собой меньшую угрозу для безопасности, чем в 1947 году, когда ему предоставили секретный доступ. Отказ в доступе сегодня по тем же причинам, которые не помешали предоставить его в 1947 году, притом что он, как стало известно, представляет собой меньшую угрозу безопасности, чем тогда, — процедура, не достойная свободной страны. <…>
Я лично считаю, что наш отказ доктору Оппенгеймеру в секретном доступе станет черным пятном на гербе нашей страны. За Оппенгеймера выступают свидетели защиты, составляющие значительную часть научного хребта нашей нации.
Независимо от того, написал ли Эванс свое особое мнение сам или оно было отредактировано Роббом, это удивительный документ. Двумя короткими параграфами оно не оставляет камня на камне от пунктов № 1, 2 и 4 «соображений» Грея и Моргана, легших в основу вердикта. Увы, в нем ничего не сказано о пункте № 3, по вопросу, послужившему причиной «крушения поезда», как позже назвал процесс Оппенгеймер. «Мы считаем, что его действия в отношении программы создания водородной бомбы вызывают серьезные сомнения…» — заключили Грей и Морган.
С какой стати действия Оппенгеймера вызвали у них серьезные сомнения? Оппенгеймер выступал против экстренной программы разработки водородной бомбы, но то же самое делали еще семеро членов консультативного комитета КАЭ, и все они четко изложили свою позицию. По сути, Грей и Морган заявили, что не признают мнения Оппенгеймера и не желают, чтобы его взгляды были представлены в рекомендациях правительству. Оппенгеймер желал ограничить и по возможности прекратить гонку ядерных вооружений. Он выступал за открытое демократичное обсуждение, может ли геноцид играть роль главной оборонительной стратегии США. Грей и Морган в 1954 году явно считали такие взгляды неприемлемыми. Более того, они, по сути, утверждали, что ученым не позволяется выражать категорическое несогласие по вопросам военной политики.
Стросс был доволен, что комиссия с перевесом в один голос вынесла эквивалент вердикта о виновности. Теперь его тревожило, что ввиду особого мнения Эванса члены КАЭ могут отменить решение. В конце концов, вердикт комиссии носил всего лишь рекомендательный характер, и члены КАЭ могли его как принять, так и отклонить. Адвокаты Оппенгеймера полагали, что будет соблюдена стандартная процедура и главный управляющий КАЭ Кеннет Николс попросту передаст отчет Грея членам Комиссии по атомной энергии. Однако Николс, считавший Оппенгеймера «скользким сукиным сыном», направил членам КАЭ письмо, представлявшее собой развернутый комментарий. Письмо Николса, написанное под диктовку Стросса, Чарльза Мерфи (редактора журнала «Форчун») и Робба, придало отчету совершенно иное направление.
Письмо представило новый довод в пользу отмены секретного допуска. Содержавшиеся в письме домыслы шли намного дальше официальных документов слушания. Отталкиваясь от материалов фэбээровского досье на Оппенгеймера, которое он продержал в своем кабинете три месяца, Николс утверждал, что Оппенгеймер не просто «салонный радикал» и попутчик коммунистов. «Его связи с закоренелыми коммунистами были таковы, что те считали его своим». Напомнив о пожертвованиях Оппенгеймера Коммунистической партии, Николс сделал вывод: «Документы показывают, что доктор Оппенгеймер был коммунистом во всех отношениях, кроме наличия партийного билета».
Хотя вердикт комиссии Грея подчеркивал протест Оппенгеймера против экстренной программы разработки водородной бомбы, Николс убрал из письма это политически неуклюжее обвинение и благоразумно добавил, что КАЭ не считает своей задачей ставить под сомнение право таких ученых, как доктор Оппенгеймер, на выражение «честного мнения».
Вместо этого Николс сделал упор на дело Шевалье. Эту туманную историю он интерпретировал по-своему. Комиссия приняла к сведению признание Оппенгеймера во лжи во время беседы с полковником Пашем в 1943 году, когда впервые зашла речь об инциденте с участием Шевалье и Элтентона. Николс отверг этот вывод и произвел удивительный маневр сомнительного юридического свойства, интерпретировав инцидент совершенно иначе. По сути, Николс подменил собой суд, отверг мнение большинства членов комиссии Грея и предложил членам КАЭ совершенно новое основание для отказа Оппенгеймеру в продлении секретного доступа.
Изучив шестнадцать страниц расшифровки встречи Оппенгеймера и полковника Паша 26 августа 1943 года, Николс выдвинул следующий тезис: «Трудно поверить, что подробные и обстоятельные показания доктора Оппенгеймера были ложью, а история, которую доктор Оппенгеймер рассказал сейчас, правдой». С какой стати, вопрошал Николс, доктор Оппенгеймер стал бы рассказывать полковнику Пашу «столь запутанную ложную историю»? Отвергнув вполне разумный довод Оппенгеймера о желании таким образом отвлечь внимание от себя и Шевалье, Николс заметил, что Оппенгеймер «представил настоящую версию истории только в 1946 году, предварительно узнав от Шевалье, о чем тот рассказал ФБР». Утаив от членов КАЭ критически важный факт проведения ФБР допроса Элтентона одновременно с допросом Шевалье и полного подтверждения версии истории, рассказанной Оппенгеймером в 1946 году, показаниями двух лиц независимо друг от друга, Николс заключил, что Оппенгеймер солгал в 1946 году и повторил ложь на слушании 1954 года.
Николс не раскопал никаких новых фактов. Более того — кое-какие факты он придержал. Автор письма безапелляционно заявил, не представив никаких доказательств своей гипотезы, что Оппенгеймер лгал, чтобы прикрыть брата. Как ни странно, комиссия Грея даже не попыталась заслушать ни Фрэнка Оппенгеймера, ни двух других фигурантов дела, Хокона Шевалье и Джорджа Элтентона. (Шевалье к тому времени давно проживал в Париже, а Элтентон вернулся в Англию, однако обоих можно было опросить за границей.)
Письмо Николса основывалось не более чем на домысле, личной интерпретации событий, причем не включенной в материалы комиссии Грея. Почему он представил новую гипотезу с таким опозданием? Ответ очевиден: ложь, сказанная в 1954 году, весила намного больше ложных показаний одиннадцатилетней давности.
