Роббу иного и не требовалось. Когда ему разрешили покинуть место свидетеля, Теллер подошел к сидящему на кожаном диване Оппенгеймеру и, протянув руку, сказал: «Сожалею».

Оппи пожал руку и лаконично ответил: «После того что вы только что сказали, я не понимаю, что вы имеете в виду».

Теллер дорого заплатит за свои слова. Летом того же года во время визита в Лос-Аламос Теллер увидел в столовой старого приятеля Боба Кристи. Когда он подошел и протянул руку для рукопожатия, Кристи удивил его, повернувшись к нему спиной. Стоящий неподалеку Раби в гневе произнес: «Я тоже не подам вам руки, Эдвард». Ошарашенный Теллер вернулся в отель, собрал вещи и уехал.

После выступления Теллера слушание уныло тянулось еще неделю. 4 мая, по прошествии более чем трех недель с начала дознания, на место свидетеля вновь вызвали Китти. Грей и доктор Эванс еще раз жестко потребовали объяснить, порвала ли она с Коммунистической партией. Китти еще раз заявила, что после 1936 года «не имела с Коммунистической партией ничего общего». Обмен репликами получился довольно горячим.

Грей: «Справедливо ли утверждать, что, продолжая делать взносы вплоть до, возможно, 1942 года, доктор Оппенгеймер не потерял связь с Коммунистической партией? Я не настаиваю, чтобы вы отвечали “да” или “нет”. Вы можете дать любой ответ по вашему выбору».

Китти Оппенгеймер: «Я это знаю. Спасибо. Мне кажется, вопрос неправильно сформулирован».

Грей: «Вы понимаете, к чему я клоню?»

Китти Оппенгеймер: «Да, понимаю».

Грей: «Тогда почему бы не ответить на вопрос как есть?»

Китти Оппенгеймер: «Причина в том, что мне не нравится фраза “не потерял связь с Коммунистической партией”. <…> Потому что Роберт никогда не был связан с Коммунистической партией как таковой. Я знаю, что он жертвовал деньги на испанских беженцев. И он передавал их через Коммунистическую партию».

Грей: «Когда он давал деньги, например Айзеку Фолкофу, они предназначались не только для испанских беженцев, верно?»

Китти Оппенгеймер: «Возможно».

Грей: «Вплоть до 1942 года?»

Китти Оппенгеймер: «Не думаю, что так долго…»

В ответ на напоминание Грея, что дату назвал ее муж, Китти сказала: «Мистер Грей, между мной и Робертом случаются разногласия. Иногда он помнит события не так, как помню их я».

В этот момент в диалог попытался вклиниться один из адвокатов Оппенгеймера, но Грей не позволил. Он перефразировал вопрос, спросив, когда ее муж прервал отношения с коммунистами.

Китти Оппенгеймер: «Я не знаю, мистер Грей. У нас до сих пор есть друг, о котором говорят, что он коммунист». (Она, разумеется, имела в виду Шевалье.)

Озадаченный этим неожиданным признанием Робб переспросил: «Что-что, извините?» Однако Грей продолжал гнуть свое и спрашивать о «механизме», с помощью которого человек «окончательно порывает» с Коммунистической партией.

Китти разумно ответила: «Мне кажется, это зависит от конкретного человека, мистер Грей. Одни рвут сразу и даже пишут об этом статьи. Другие делают это довольно медленно. Я покинула Компартию. Но я не покинула мое прошлое, друзей и все такое. Кое-что некоторое время продолжалось. После выхода из Коммунистической партии я еще встречалась с некоторыми коммунистами».

Последовали новые вопросы. Доктор Эванс попросил ее провести черту между коммунистом и попутчиком. Ответ Китти был прост: «На мой взгляд, коммунист — это член Коммунистической партии, который более или менее делает то, что ему скажут».

Когда Робб спросил ее о подписке на «Пиплз уорлд», Китти доходчиво объяснила, что никогда не подписывалась на эту газету. «Я не подписывалась на нее, — сказала она. — Роберт говорит, что подписывался. Я что-то сомневаюсь. Причина — в том, что мы [в Огайо] часто отправляли «Дейли уоркер» людям, которые на нее не подписывались, чтобы заинтересовать их».

Китти не уступила позиции ни на дюйм. Даже Робб не смог ее поддеть. Спокойно и в то же время бдительно следя за малейшими нюансами допроса, она, несомненно, оказалась для мужа лучшей защитой, чем он сам.

Пятого мая, в последний день слушания, перед тем как покинуть место свидетеля в последний раз, Оппенгеймер попросил сделать еще одно заявление. Выдержав почти месячную унизительную пытку, Роберт разыграл последний акт примиренческой стратегии Гаррисона и поблагодарил своих мучителей: «Я благодарен и по достоинству ценю терпение и внимание, которые комиссия продемонстрировала в отношении меня на данном этапе слушания». Это проявление почтения было призвано доказать комиссии Грея — Роберт Оппенгеймер адекватный, покладистый человек, винтик истеблишмента, кому можно поручить дело, можно доверять. На Грея прием не подействовал. «Благодарю вас, доктор Оппенгеймер», — только и сказал он.

На следующее утро Гаррисон потратил три часа на подведение итогов дела. Он еще раз заявил протест — на этот раз не такой мягкий — против превращения «слушания» в «судебный процесс». Гаррисон напомнил комиссии, что еще до начала разбирательства они целую неделю читали материалы ФБР на Оппенгеймера. «Я помню нехорошее чувство, которое у меня возникло в тот момент, — сказал Гаррисон, — мысль о недельном погружении в досье ФБР, которое нам не позволили увидеть». Однако, опасаясь, что протест получится слишком резким, Гаррисон тут же сдал назад. Несмотря на то что они «неожиданно столкнулись с процедурой, показавшейся нам враждебной, — сказал он, — я хочу, положа руку на сердце, сказать, что вижу и ценю объективность, которую продемонстрировали члены комиссии».

Насколько Гаррисон был возмутительно безропотным, настолько же отличался пышным красноречием. Он предостерег комиссию от «иллюзорного переноса перспективы с прошлых времен на нынешние», что считал «жуткой вещью и очень большим заблуждением». Дело Шевалье 1943 года следовало рассматривать в контексте атмосферы того времени: «Россия была нашим так называемым благородным союзником. Все отношение к России, к лицам, симпатизировавшим России, все это было не таким, как сегодня». В отношении личных качеств и честности Оппенгеймера Гаррисон напомнил: «Вы провели в компании этого господина, сидящего на диване, три с половиной недели. Вы о нем многое узнали. В нем есть еще много такого, чего вы не знаете. Вы не прожили с ним целую жизнь».

«В этом помещении суд идет не только над Оппенгеймером, — продолжал Гаррисон. — Суд идет над правительством США». Прозрачно намекая на маккартизм, Гаррисон указал на «озабоченность за рубежом». Антикоммунистическая истерия настолько заразила администрации Трумэна и Эйзенхауэра, что органы безопасности стали вести себя как «некий монолитный механизм, сокрушающий великие дарования. <…> Америка не должна пожирать собственных детей». На этой ноте, еще раз попросив комиссию «судить человека целиком», Гаррисон окончил свою заключительную речь.

Процесс завершился. Вечером 6 мая 1954 года обвиняемый вернулся в Принстон ждать приговора комиссии.

Гаррисон с опозданием попытался показать заведомую предвзятость и возмутительно внесудебный характер слушания. Главная ответственность за судилище лежала на Строссе. Однако как председатель комиссии Грей мог хотя бы обеспечить должное, справедливое ведение дознания. Он не справился со своей задачей. Вместо того чтобы взять слушание под контроль и обеспечить объективность, что потребовало бы приструнить Робба с его незаконной тактикой допроса, он отдал процесс на откуп Роббу. Накануне слушания Грей позволил встретиться с членами комиссии в узком кругу и просмотреть документы ФБР, что являлось прямым нарушением «Инструкции КАЭ по оформлению допуска к закрытой информации» от 1950 года. Он согласился с рекомендацией Робба отказать в такой же встрече Гаррисону и не опротестовал отказ Робба передать Гаррисону список свидетелей обвинения. Грей утаил от защиты порочащие письменные показания Лоуренса и ничего не сделал, чтобы ускорить выдачу Гаррисону допуска к секретным материалам. В общем и целом, комиссия Грея обернулась пародией на суд, в котором главный судья узурпировал роль обвинителя. По заявлению члена КАЭ Генри Д. Смита, любой объективный пересмотр процедуры слушания неизбежно аннулировал бы все решения, принятые дисциплинарной комиссией.