Через две недели после встречи Борден получил доступ к личному делу Оппенгеймера, хранившемуся в секретке КАЭ. Несмотря на то что Борден оставил свою должность в госаппарате 31 мая 1953 года, ему позволили держать у себя личное дело до 18 августа. 16 июля у Стросса состоялся телефонный разговор с Борденом, который читал личное дело, уединившись в своем загородном доме в северной части штата Нью-Йорк. Когда досье на Оппенгеймера вернули, Стросс продержал его на своем столе еще три месяца и возвратил его в секретку только 4 ноября. Всего несколькими часами позже заместитель начальника службы безопасности КАЭ и доверенное лицо Стросса Брайан Ф. Лапланте снова извлек личное дело из хранилища и держал его у себя до 1 декабря.
Последовательность изъятия и возвращения личного дела Оппенгеймера Борденом, Строссом и Лапланте, несомненно, была тщательно скоординирована. Это не похоже на случайность. Борден совершенно очевидно готовил обвинение против Оппенгеймера с ведома и поощрения Стросса. Когда Борден закончил работу и вернул досье, Стросс забрал его, чтобы самостоятельно изучить свидетельства. А изучив, поручил Лапланте проверить материалы еще раз.
Таким образом, за семь месяцев, с апреля по декабрь 1953 года, Льюис Стросс с большой помощью Уильяма Бордена произвел «серьезные предварительные раскопки», о которых он и директор ФБР Гувер договорились, как о необходимом условии успешного наступления на Оппенгеймера. Они отодвинули сенатора Маккарти в сторону, понимая, что от него не стоило ожидать серьезной проработки дела. В июле 1953 года, согласно свидетельству юриста-кадровика КАЭ Гарольда Грина, «Стросс пообещал Гуверу выгнать Оппенгеймера вон». В этом смысле председатель КАЭ оказался хозяином своего слова.
Возвратившись из Бразилии в конце августа 1953 года, Оппенгеймер позвонил Строссу и сообщил, что будет в Вашингтоне в четверг 1 сентября. Роберт спросил, не мог ли бы Стросс уделить ему время утром. Тот ответил, что освободится только во второй половине дня. Оппенгеймер ответил, что на это время у него назначена важная встреча в Белом доме. Эта новость настолько переполошила Стросса, что он немедленно позвонил в ФБР и попросил Бюро взять Оппенгеймера во время его пребывания в Вашингтоне под плотное наблюдение. «Учитывая прошлое Оппенгеймера, — сообщил один из сотрудников ФБР, — адмирал горел желанием узнать, с кем тот будет встречаться в Вашингтоне во вторник после обеда». Гувер санкционировал наблюдение, и Строссу сообщили, что Оппенгеймер не появлялся в Белом доме. Вместо этого он провел всю вторую половину дня в баре отеля «Статлер» с независимым колумнистом Маркизом Чайлдсом. С облегчением поняв, что Оппенгеймер не встречался с президентом, а всего лишь обхаживал журналиста, Стросс написал Гуверу: «Я все еще крайне озабочен влиянием Оппенгеймера на программу атомной энергии, внимательно слежу за этим вопросом и надеюсь, что в ближайшем будущем сумею полностью прекратить все контакты между КАЭ и Оппенгеймером». (Курсив наш.)
Пока Стросс и Борден готовили обвинение против Оппенгеймера, Оппи провел начало осени за написанием четырех длинных эссе о науке. За несколько месяцев до этого британская радиовещательная корпорация Би-би-си пригласила его принять участие в престижном цикле Ритовских лекций и подготовить четыре выступления, которые услышат миллионы людей по всему миру. Роберт и Китти планировали остановиться в Лондоне на три недели и в начале декабря отправиться в Париж. Приглашение Би-би-си было большой честью. Среди предыдущих Ритовских лекторов числились Бертран Рассел с его лекцией «Власть и личность» и Арнольд Тойнби, выступивший за год до Оппенгеймера с докладом «Война и Запад».
Роберт тщательно работал над лекцией, чтобы «показать, что есть в ядерной физике нового, актуального, полезного и могло бы вдохновить людей». Интеллигентская расплывчатость выступления Оппенгеймера, видимо, оказалась трудна для понимания большинства слушателей. «Его искрометное красноречие, — писал один из критиков, — обволакивало слушателей паутиной, напоминавшей не столько внимание, сколько состояние транса». От выступления Роберта отдавало мистикой. «Несмотря на все мои старания, — позже признался он, — мне сказали, что я изъяснялся невероятно туманно».
Хотя холодная война не служила темой его выступления, он коротко остановился на коммунизме: «Какая жестокая, бездушная насмешка, что ныне существующая форма современной властной тирании называет себя “коммунистической”, присваивая себе веру в общинность, коммуну, тогда как в иные времена это слово навевало воспоминания о сельской жизни, деревенских кабачках и гордящихся своими навыками ремесленниках. Кто знает, может быть, только те, кто желает зла, способны непоколебимо верить, что все общины — это одна община, что правда — одна на всех, что каждый должен жить, как все, что существует некая абсолютная истина и что все вероятное действительно. Человек не заслуживает такой судьбы, это не его путь. Навязывать его — все равно что делать человека похожим не на божественное подобие всеведущей и всемогущей силы, а на беспомощного, закованного в кандалы пленника гибнущего мира».
После заигрывания с коммунистическими идеалами в 1930-х годах Оппенгеймер к 1953 году окончательно растерял иллюзии. Как и Фрэнка, его в прошлом привлекала риторика социальной справедливости, которой славилась Коммунистическая партия. Устранение сегрегации в общественных бассейнах Пасадены, борьба за улучшение условий труда сельхозрабочих, организация профсоюза учителей — все это раскрепощало ум и сердце. Но с тех пор многое изменилось. Выступая за «новый дивный мир» иного типа, Роберт воссоздал душевные порывы и высшие ценности, которым следовал в молодости, на ином, интеллектуальном уровне. Его призыв к открытости, конечно, был вызван тревогой за опасное, отупляющее влияние секретности на американское общество. Но в не меньшей мере он был связан с идеей социальной справедливости, на благо которой Оппенгеймер работал до Хиросимы, Лос-Аламоса и Перл-Харбора. Коммунизм начал играть в Америке иную роль. Миссия Роберта как ответственного гражданина Америки тоже изменилась, но исконные личные ценности остались прежними. «Открытое общество, неограниченный доступ к знаниям, неподконтрольное, ничем не стесняемое взаимодействие людей для содействия ему, — сказал он в одной из Ритовских лекций, — вот что способно, вопреки всему, превратить огромный, сложный, постоянно растущий, постоянно меняющийся, все более технологически специализированный мир в мировое человеческое сообщество».
В Лондоне Китти и Роберт однажды вечером ужинали вместе с Линкольном Гордоном, одноклассником Фрэнка по Школе этической культуры. Роберт встречался с Гордоном в 1946 году, когда тот работал консультантом у Бернарда Баруха. Гордон навсегда запомнил беседу, которую они вели в тот вечер. Роберт пребывал в угрюмом, задумчивом расположении духа. Когда Гордон робко упомянул атомную бомбу, Оппенгеймер пустился в пространные рассуждения о ее применении. Он подтвердил, что поддержал решение временного комитета, но признался, что «по сей день не понимает, зачем понадобилось бомбить Нагасаки». В его голосе звучала не злость или ожесточение, а печаль.
После записи Ритовских лекций в Лондоне Оппенгеймеры пересекли Ла-Манш и направились в Париж, где Китти позвонила Хокону Шевалье, снимавшему квартиру на Монмартре. Оказалось, что Хок уехал в Рим на конференцию. Узнав, что его возвращение ожидалось только через несколько дней, Роберт и Китти поездом приехали в Копенгаген, где провели три дня с Нильсом Бором. Когда они вернулись в Париж, Шевалье уже был на месте. Он настоял, чтобы в свой последний вечер в городе Оппенгеймеры приехали к нему на ужин. Это приглашение возымеет роковые последствия. По запросу Стросса офицеры службы безопасности посольства США в Париже следили за передвижениями Оппенгеймера по городу и получили из его отеля список всех телефонных звонков. Посольство в Париже доложило, что «Шевалье, известный своей неблагонадежностью и подозреваемый советский агент, включен в список подозреваемых лиц полиции и секретных служб Франции».
