На следующий день Лилиенталь доложил президенту о выводах экспертной группы и попросил его немедленно выступить с заявлением. Лилиенталь упомянул в своем дневнике, что Трумэн «не соглашался, пока не перебрал все контрдоводы». Президент упирался, не веря, что Советы могли создать настоящую бомбу. Он сказал Лилиенталю, что хочет взять несколько дней на размышление. Услышав об этом, Оппенгеймер не поверил своим ушам и пришел в негодование. Он был уверен, что Америка упускает возможность захватить инициативу.
Наконец тремя днями позже все еще сомневающийся Трумэн неохотно выступил с заявлением об атомном взрыве на территории Советского Союза. Президент подчеркнуто не упомянул, что речь идет об атомной бомбе. «И что теперь? — лаконично отреагировал Оппенгеймер. — Главное, не кипятиться».
«Операцию “Джо” можно было предсказать», — спокойно заявил Оппенгеймер репортеру журнала «Лайф» осенью того же года. Он всегда считал, что американская монополия на ядерное оружие долго не продержится. Годом раньше в интервью журналу «Тайм» Оппенгеймер предупредил: «Наша атомная монополия подобна тающему на солнце торту из мороженого…» Теперь Роберт высказал надежду, что появление бомбы у Советов убедит Трумэна сменить курс и возобновить прерванные в 1946 году усилия по установлению международного контроля над ядерными технологиями. В то же время он боялся, что администрация сгоряча наломает дров, — до него доходили слухи о планах превентивного удара. Дэвид Лилиенталь застал друга в «исступленном, нервическом состоянии». Оппи сказал Лилиенталю: «На этот раз мы должны не упустить шанс и покончить с тлетворным влиянием секретности».
Оппенгеймер считал одержимость администрации Трумэна секретностью иррациональной и контрпродуктивной. Он и Лилиенталь весь год пытались подтолкнуть президента и его советников к большей открытости в ядерных вопросах. Теперь, когда у Советов появилась своя бомба, рассудили они, чрезмерная секретность окончательно потеряла смысл. На заседании консультативного комитета КАЭ по общим вопросам Оппенгеймер выразил надежду, что достигнутый в СССР успех подвигнет США к принятию «более рациональной политики безопасности».
В то время как Оппенгеймер предостерегал от резких ответных шагов, законодатели в конгрессе уже начали обсуждать меры реагирования на действия Советского Союза. В считаные дни Трумэн утвердил предложение Объединенного комитета начальников штабов по наращиванию производства ядерного оружия. Ядерный арсенал США, состоявший в июне 1948 года из 50 бомб, к июню 1950 года быстро дорос до 300. И это было только начало. Член КАЭ Льюис Стросс разослал служебную записку, в которой утверждал, что военное превосходство США над Советами вот-вот сократится. Воспользовавшись термином из области физики, Стросс заявил, что Америка должна вернуть себе абсолютное преимущество за счет «квантового скачка» в технологиях. Стране, говорил он, нужна экстренная программа разработки термоядерного супероружия.
До октября 1949 года Трумэн даже не слышал о супероружии. Узнав о нем, президент немедленно заинтересовался. Оппенгеймер всегда был настроен скептически. «Я не уверен, что эта дрянь сработает, — писал он Конанту, — или что ее можно доставить к цели чем-то еще, кроме упряжки волов». Он намекал, что такая бомба будет слишком тяжела для доставки по воздуху. Глубоко расстроенный этическими последствиями создания оружия в тысячи раз более разрушительного, чем атомная бомба, Оппенгеймер искренне надеялся, что проект окажется технически неосуществимым. Супербомба, основанная на принципе ядерного синтеза, намного превосходившая атомную бомбу, созданную на основе деления ядер, гарантированно раскручивала маховик гонки ядерных вооружений. Физика термоядерного синтеза имитировала реакции, происходящие внутри Солнца, что означало: у взрыва на основе синтеза нет физического предела. Мощность взрыва можно было легко увеличить за счет дополнительного количества тяжелого водорода. Самолет с супербомбами на борту мог за несколько минут уничтожить миллионы человек. Такое оружие было слишком велико для любой военной цели, оно предназначалось для массового неизбирательного истребления всего живого. Вероятность создания водородной бомбы пугала Оппенгеймера в такой же мере, в какой восхищала различных генералов ВВС, их сторонников в конгрессе и ученых, поддерживавших Эдварда Теллера и его план создания супероружия.
Еще в сентябре 1945 года Оппенгеймер составил секретный отчет особой научной экспертной группы, в состав которой помимо него вошли Артур Комптон, Эрнест Лоуренс и Энрико Ферми. Отчет рекомендовал «не предпринимать усилий [по созданию водородной бомбы] в настоящее время…» Однако о вероятности разработки такого оружия тоже «не следовало забывать». Отчет не ставил вопрос ребром. Официально Оппенгеймер не выдвинул каких-либо нравственных соображений. В то же время Комптон от своего имени, а также от имени Оппенгеймера, Лоуренса и Ферми письменно объяснил Генри Уоллесу: «Мы считаем, что разработка [водородной бомбы] не должна осуществляться главным образом потому, что мы скорее предпочли бы проиграть войну, чем победить, устроив огромную катастрофу для всего человечества, которую неизбежно вызвало бы решительное применение этого оружия». (Курсив наш.)
За четыре года многое изменилось. Отношения с Советским Союзом ухудшились, ядерное оружие стало краеугольным камнем новой американской политики сдерживания, ядерный арсенал США разросся до 100 единиц, причем на вооружение поступали все более мощные бомбы. Возник вопрос: какой эффект возымеет новое оружие гигантской силы, если оно будет создано, для национальной безопасности США?
Девятого октября 1949 года Оппенгеймер отправился в Кембридж, штат Массачусетс, на заседание комитета попечителей Гарварда, в который его избрали весной того же года. Он остановился в доме Конанта на Квинси-стрит. Между Робертом и ректором Гарварда «состоялась длительная серьезная дискуссия, не имевшая, правда, никакой связи с Гарвардом». Оба знали, что в том же месяце им предстоит выступить с рекомендациями относительно супероружия на заседании консультативного комитета КАЭ по общим вопросам. Поэтому они, естественно, дали волю своим опасениям, и Конант заявил, что скорее умрет, чем допустит создание водородной бомбы. Конанта возмущало, что цивилизованная страна вообще могла рассматривать изготовление столь мерзкого, смертоносного оружия. Он считал его инструментом геноцида.
Двадцать первого октября, получив сведения о ходе термоядерных исследований, Оппи написал длинное письмо Конанту. Он признал, что на момент их последней встречи «я склонялся к тому, что супербомба может сыграть свою роль». Он был по-прежнему уверен, что «в техническом плане она ненамного отличалась от того, что мы обсуждали больше семи лет назад: это оружие не имеет четко определенной конструкции, сметы, способов доставки и военной пользы». Единственное, что изменилось в стране за семь лет, так это общественный климат. Оппенгеймер указывал, что за работу взялись «два опытных пропагандиста — Эрнест Лоуренс и Эдвард Теллер. Проект много лет был любимым детищем Теллера, а Эрнест был убежден, что нам следует извлечь уроки из операции «Джо» [ядерных испытаний в СССР] и что русские вскоре сами создадут супербомбу, так что было бы лучше успеть раньше них».
Оппенгеймер и остальные члены консультативного комитета по-прежнему считали, что создание водородной бомбы столкнется с большими техническими преградами. В то же время Роберта и Конанта глубоко заботили политические последствия появления супероружия. «Меня по-настоящему беспокоит то, — писал Оппенгеймер Конанту, — что эта вещь захватила воображение депутатов конгресса и военных как единственный ответ на проблему продвижения русских [в области разработки атомного оружия]. Выступать против разработки такого оружия было бы глупо. Мы всегда знали, что его придется создавать. <…> Однако то, что мы полагаемся на него как на средство спасения страны и мира, представляется мне крайне опасным».
