Грандиозные планы Оппенгеймера нередко натыкались на сопротивление, особенно со стороны математиков, поначалу думавших, что он поддержит их новыми назначениями и деньгами из институтского бюджета. Ссоры подчас бывали чрезвычайно мелочными. «Институт — занятный райский уголок, — сообщала наблюдательная секретарша Роберта Верна Хобсон. — Однако в идеальном обществе, если удалить из него все повседневные трения, их место занимают новые, гораздо более безжалостные». Ссоры в основном вспыхивали по поводу назначений. Как-то раз Оппенгеймер проводил совещание, как вдруг в помещение ворвался Освальд Веблен и потребовал принять участие в обсуждении. Оппенгеймер попросил его удалиться, а когда математик отказался, перенес совещание на другое время и в другое место. «Они ссорились, как мальчишки», — вспоминала Хобсон.

Веблен часто устраивал Оппенгеймеру неприятности. Будучи попечителем, он играл в институте роль закулисного агента влияния. Многие математики ожидали, что директором назначат Веблена. Но вместо этого, по выражению одного институтского профессора, «прислали этого выскочку Оппенгеймера». Против назначения Оппенгеймера директором активно выступал фон Нейман. «Гениальность Оппенгеймера несомненна», — писал он Строссу, выражая в то же время сомнение относительно разумности его назначения директором. Фон Нейман и многие другие математики выступали за «отмену поста директора и создание вместо него факультетского комитета с чередованием председателя каждые год или два». А получили полную противоположность — волевого директора с далеко идущими, неоднозначными планами.

Оппи проявлял в руководстве институтом все те же выдержку и энергичность, что характеризовали его стиль руководства в Лос-Аламосе. Несмотря на это, его отношения с математиками складывались, по словам Дайсона, «катастрофически». Математическая школа института считалось первоклассной, и Оппенгеймер всячески старался не вмешиваться в ее дела. Более того, за первый год после его назначения число сотрудников математической школы увеличилось на 60 процентов. Вместо ответной поддержки математики постоянно выступали против назначений в нематематической сфере. Расстроившись и разозлившись, Оппенгеймер однажды назвал тридцативосьмилетнего математика Дина Монтгомери «самым высокомерным, упертым сукиным сыном, какого мне приходилось встречать».

Страсти кипели и приводили к безрассудным вспышкам. «Он [Оппенгеймер] пришел унижать математиков, — заявил великий французский математик Андре Вейль (1906–1998), проработавший в институте несколько десятилетий. — Оппенгеймер постоянно находился в раздражении, находил удовольствие в том, чтобы стравливать людей друг с другом. Я сам это видел. Ему нравилось, когда люди в институте ссорились. Главным образом, его раздражение вызывало то, что он хотел быть Нильсом Бором или Альбертом Эйнштейном, в то же время понимая, что ему до них далеко». Вейль представлял собой типичный пример непомерного эго, с которым Оппенгеймеру пришлось иметь дело в институте. Это была не молодежь, которую он увлекал за собой в Лос-Аламосе личным авторитетом. Вейль вел себя заносчиво, ехидно, придирчиво. Он получал иезуитское удовольствие от устрашения других и бесился от того, что ему не удавалось запугать Оппенгеймера.

Отношения в академической среде нередко бывают мелочно злобными, однако Роберт столкнулся с несколькими парадоксами, характерными только для института. Природа математики такова, что ее адепты неизменно совершают свои лучшие интуитивные открытия в возрасте двадцати-тридцати лет, в то время как историки и обществоведы тратят многие годы на упорную подготовку, прежде чем становятся способны к по-настоящему творческой работе. Поэтому институт умел легко выявить и привлечь блестящих молодых математиков, но историков приглашал только с опытом. И если молодой математик был в состоянии прочитать работу историка и составить о ней собственное мнение, ни один историк не мог сделать то же самое в отношении будущего члена институтской математической школы. В этом заключался самый досадный парадокс: так как по своей природе математики быстро отцветали, а также потому, что они не были заняты преподаванием, с наступлением среднего возраста многие из них посвящали себя другим делам. Если их не отвлекать, они превращали любое назначение в скандал. В противоположность им нематематики были старше и стояли на пороге самого плодотворного периода своей карьеры, а потому не желали ввязываться в академические распри. К неудовольствию математиков, они столкнулись в лице Оппенгеймера с директором, который, хоть и был физиком, твердо решил установить в институтской культуре равновесие между точными и гуманитарными науками. К их негодованию, он приглашал психологов, литературных критиков и даже поэтов.

Временами, устав от территориальных стычек, Оппенгеймер изливал досаду на тех, кто его поддерживал. Когда Оппи застал Фримена Дайсона за распространением сплетен о назначении другого физика, Роберт немедленно вызвал коллегу в свой кабинет. «Он буквально прошелся по мне катком, — вспоминал Дайсон. — Я его таким гневным никогда не видел. Кошмар. Я почувствовал себя червяком. Он убедил меня, что я обманул его доверие. <…> Таков был его подход. Он все делал по-своему. Институт был его маленькой личной империей».

Жесткость в характере Оппенгеймера, которая редко давала о себе знать в Лос-Аламосе, иногда проявлялась в Принстоне с такой силой, что пугала даже близких друзей. Как правило, Роберт очаровывал людей остроумием и элегантными манерами. Но временами был неспособен сдержать язвительное высокомерие. Абрахам Пайс запомнил несколько случаев, когда излишне резкие замечания Оппенгеймера доводили молодых ученых до слез.

Редкому преподавателю удавалось устоять перед вмешательством Оппенгеймера, однако у Реса Йоста это получалось. Йост, швейцарский физик и математик, как-то раз проводил семинар. Оппенгеймер перебил его, попросив подробнее объяснить один из тезисов. Йост посмотрел на него, сказал «да» и продолжил выступление. Оппенгеймер опять остановил его и спросил: «Я имел в виду, не объясните ли вы то-то и то-то?» На этот раз Йост ответил «нет». На вопрос Оппенгеймера почему, Йост заявил: «Потому что вы не поймете моего объяснения, начнете задавать новые вопросы и отберете у меня целый час». Остаток лекции Роберт просидел молча.

Одновременно неугомонный, гениальный и эмоционально отстраненный Оппенгеймер оставался загадкой для тех, кто наблюдал его вблизи. Пайс, видевший директора института практически ежедневно, считал его невероятно замкнутым человеком, «не склонным показывать свои чувства». Глубина эмоций Оппенгеймера лишь изредка прорывалась наружу. Однажды Пайс пошел в кинотеатр посмотреть «Великую иллюзию» Жана Ренуара, классический антивоенный фильм 1937 года о товариществе, классовых различиях и предательстве среди солдат Первой мировой войны. Когда зажегся свет, Пайс заметил на заднем ряду Роберта и Китти. Роберт плакал.

Еще один раз, в 1949 году, Пайс пригласил Роберта и Китти на вечеринку в свою маленькую квартиру на Дикинсон-стрит. По ходу дела Пайс зажегся, достал гитару и призвал всех сесть на пол и петь народные песни. Роберт подчинился, но «с надменным видом, явно дающим понять, что считает ситуацию абсурдной». Однако, когда гости спели несколько песен, Пайс взглянул на Роберта еще раз и был «тронут, заметив, что его высокомерие исчезло; вместо этого он выглядел как сентиментальный человек, изголодавшийся по простым товарищеским отношениям».

Жизнь в институте текла размеренно и цивилизованно. Каждый день с трех до четырех пополудни в общем зале на первом этаже Фулд-холла подавали чай. «Чаепитие, — однажды сказал Оппенгеймер, — это то время, когда мы рассказываем друг другу, в чем мы не разобрались». Два-три раза в неделю Оппенгеймер устраивал оживленный семинар — нередко по физике, но и по другим дисциплинам тоже. «Информацию лучше всего пересылать, — говорил он, — в упаковке из одного человека». В идеале обмен идеями требовал обстановки фейерверка. «Молодые физики, — заметил экономист Уолтер У. Стюарт, — несомненно, самая шумливая, самая разнузданная, наиболее активная и интеллектуально внимательная группа. <…> Несколько дней назад я спросил одного из них, выскочившего с семинара: “Ну как?” “Чудесно, — ответил он. — Все, что мы знали о физике неделю назад, неправда!”»