И, вряд ли нарочно, но будешь со мной бессердечен,

И что наш мирок будет хрупок и недолговечен

Как жаркое пламя волшебного летнего дня».

Вера Полозкова

«—Я ищу друзей, – сказал Маленький принц. – А как это – приручить?

– Это давно забытое понятие, – объяснил Лис. – Оно означает: создать узы.

—Узы?

– Вот именно, – сказал Лис. – Ты для меня пока всего лишь маленький мальчик, точно такой же, как сто тысяч других мальчиков. И ты мне не нужен. И я тебе тоже не нужен. Я для тебя только лисица, точно такая же, как сто тысяч других лисиц. Но если ты меня приручишь, мы станем нужны друг другу. Ты будешь для меня единственный в целом свете. И я буду для тебя один в целом свете…

– Я начинаю понимать, – сказал Маленький принц. – Есть одна роза… Наверно, она меня приручила» …

Гилберт читал Бобби его любимую книгу. Старался изо всех сил: внимательно перелистывал страницы, менял голос и произносил реплики с выражением. Получалось отлично, если бы не разбирающий смех; даже на серьёзных местах улыбка так и пряталась в уголках его губ. Бруклин сидела на полу у изголовья Бобби и тоже с трудом сдерживалась, чтобы не фыркнуть; этот отрывок её ребенок требовал читать так часто, что все они давно уже знали его наизусть. Когда Гилберт кидал взгляд на Бруклин, и они в очередной раз сдерживали неуместное хихиканье, он закрывал глаза и продолжал читать по памяти.

« – Если хочешь, чтобы у тебя был друг, приручи меня!

– А что для этого надо делать? – спросил Маленький принц.

– Надо запастись терпеньем, – ответил Лис. – Сперва сядь вон там, поодаль, на траву – вот так. Я буду на тебя искоса поглядывать, а ты молчи. Слова только мешают понимать друг друга. Но с каждым днем садись немножко ближе»…

Бобби всегда ждал Гилберта, но давно усвоил, что, пока они дома, Гилберт может приходить играть только по вечерам. Пока Бруклин отдавалась отпускной неге, Гилберт не дал себе ни дня отдыха. Обычно он писал ночь напролёт, потом спал, а потом, на радость Бобби, частенько приходил к ним на ужин. Между их частями сада так и не было забора – первоначально планировался, но всё не доходили руки его построить. Смысла отгораживаться не было, пока они то и дело ходили туда-сюда.

Комната Бобби примыкала к Бруклиновой спальне. Бруклин никогда не закрывала дверь между ними – боялась, что не услышит, как он зовет её. Она до сих пор помнила эти мучительные ночи, когда в детстве лежала одна в темноте и боялась всего на свете. Нэнни жила на первом этаже и не слышала её криков, брат всегда спал как убитый; мама, если и была дома, специально делала вид, что не слышит, как, набравшись смелости, Бруклин пробовала её позвать. Она никому не признавалась, что боялась засыпать в темноте и когда уже давно была подростком. Прекрасно понимала, что всё страшное существует только в воображении, и всё равно не могла закрыть глаза, испуганно вглядываясь в сгустки темноты по углам. Что там, Бруклин и до сих пор иногда радовалась, когда понимала, что засыпает и сегодня не придется долго лежать в темноте, замирая от каждого шороха.

Впрочем, сын её страхов не унаследовал. Стоило потушить свет, как он засыпал крепким мальчишеским сном, отвернувшись к своим плюшевым игрушкам. Бывало, Бруклин не могла поверить, что он так быстро заснул, беспокоилась, подходила проверить – но Бобби действительно спал, завернутый в одеяло до самых ушей, и часто улыбался во сне. Разбудить его было сложно. Устроившись на ковре совсем рядом с детской, они с Гилбертом не сильно понижали голос, пока болтали и временили закончить очередной уходящий вечер.

Не меньше, чем Бобби, Бруклин радовалась, что, когда голова начинала раскалываться от атакующих тревог, ей всегда было теперь, с кем поговорить и от кого получить дружескую, безусловную поддержку.

– Извини меня, Брукс, но это полный бред, – Гилберт держал на коленях один из своих блокнотов и ожесточённо грыз кончик ручки. Он всегда писал только шариковыми, определенной фирмы, и запасался ими впрок, потому что они периодически исчезали из продажи, и ему приходилось их с трудом экономить. Впрочем, его ручки Бруклин узнавала не по марке, а по неизменным следам зубов на колпачке. – Полный, толстый, с последней стадией ожирения.

– Ну не знаю.

– Прекрасно знаешь. Ты бредовость фильмов замечаешь гораздо раньше меня.

– С одной стороны только бред. А если посмотреть на другие стороны…

– Брукс, я тебя умоляю. У этих сценариев нет других сторон – они плоские, как лист бумаги. В этих пустышках ничего ты не увидишь.

– Ну хорошо, а у меня что, есть выбор? – Бруклин взмахнула руками, осматривая заваленный распечатками пол. Сегодня они наконец собрались пообсуждать сценарии, которые без разбора валялись между ними с ровными строчками её заметок и широкими, словно зашифрованными тайным кодом комментариями Гилберта. У них давно уже повелось обсуждать друг с другом все роли, о которых они всерьёз задумывались, и на этот раз Бруклин рассчитывала на советы Гилберта больше, чем когда-либо. – Ты же согласен, что хороших ролей тут нет вообще? Тут пустышка, тут пустышка, тут обнажёнка.

– Порнушка. Обнажёнкой тебя не запугать.

– Вот видишь! Раз ничего большего мне не светит, лучше уж соглашаться на меньшее из зол.

– Брукс, ты прекрасно знаешь, что этот режиссёр для тебя – не меньшее из зол, – спокойно сказал Гилберт, поднимая глаза от блокнота и осторожно следя за её реакцией. – И на этот проект ты хочешь разменяться из-за страха. А у него нет власти над тобой.

Бруклин ругнулась и принялась поспешно собирать разбросанные листы. Вопрос выбора ролей сейчас стоял особенно остро. Пять лет подряд она играла главную роль в романтической франшизе, которая принесла ей мировую известность, миллионы долларов и реальную опасность пополнить ряды актрис-однодневок, чья слава быстро сходит на нет, стоит её поклонникам чуть выйти из подросткового возраста. Финальный фильм выходил этой осенью, и с героиней, которую Бруклин нежно полюбила и с интересом играла, она уже попрощалась. Предстояло как-то продолжать карьеру, а предложения пока не радовали. Их было небывало много, но все походили друг на друга. В основном роли либо дублировали уже сыгранное, либо были большим шагом назад. А после сегодняшней новости, что фильм, который уже был подтвержден для неё, снят с предпродакшена из-за продюсерских отказов, перспективы рисовались самыми что ни на есть мрачными. Даже Гилберт, который в своей манере саркастично и ёмко разложил ей по полочкам все аргументы, почему не нужно тревожиться, не помог ей избавиться от тягостного предчувствия неудачи.

– А что с тем фильмом про космический корабль, за сценарий которого можно было продать душу?

– А, с ним все в порядке. Но он только следующим летом. Там же одни звёзды, все ждут, пока у них всех совпадёт расписание.

– А тот французский режиссёр, который сказал, что либо с тобой, либо фильма вообще не будет?

– А он так и ждёт финансирования. Так что фильма нет что со мной, что без меня.

– Ещё у тебя была крутая заумная мистика, которую тебе предлагала хищная австралийка.

– Она так и предлагает. Но судя по тому, как она ведёт этот проект, единственный способ его осуществить – это спродюсировать самой.

– Ну так спродюсируй.

– Ты что, смеёшься? Ты хоть представляешь, как будет выглядеть, если сейчас я полезу продюсировать?

Гилберт теребил в пальцах длинные ворсинки ковра и выглядел удивительно спокойным.

– Закономерно это будет выглядеть. Ты в кино с детства и давно знаешь все правила игры. У тебя большой опыт, здравый взгляд на вещи, способность к математике на зависть прочим. Тебе давно пора начать продюсировать интересные проекты, чтобы не зависеть от всяких студий, которые только хотят резать купоны на пустышках и комиксах.

– Вообще-то это будет выглядеть, будто я пытаюсь снимать сама себя, потому что больше меня никто не берёт.