— Так, ясно, Емельян Аристархыч,— проговорил Хватков, оборачиваясь к забору. — А где он, мильтон тот? Там, на базаре?

До Евлампьева мало-помалу дошло, что Хватков сделал для себя из его рассказа какне-то практические выводы.

— Погоди, ты что?! — схватил он Хваткова за полу шубы. — Григорий, погодите, что вы хотите?

Он не заметил, как назвал Хваткова на «вы».

— А вот поглядим, Емельян Аристархыч! — Хватков отнял его руку от своей шубы. Веселости в его голосе не осталось, он был ртутно-медлителен и тяжел. — Его, суку, порядок блюсти ставят, а он… Сейчас я… — Хватков сделал жест, как бы веля Евлампьеву стоять на месте и ждать его, повернулся и влез в толпу.

Ему не открыли калитку ни на первый, ни на второй стук, тогда он с силой задергал ее и гулко ударил в нее несколько раз ногой.

Спустя мгновение калитка растворилась, выпуская человека с елкой, какое-то время, пока человек пробирался через толпу, елка загораживала Евлампьеву калитку, и когда он снова ее увидел, калитка была закрыта, и Хваткова там не было.

Прошло минуты четыре. Толпа у калитки вновь разбухла, загустела, и голова очереди опять терялась в ней. Несколько раз калитка, визжа, открывалась, выпускала счастливцев с елками, которые им снова приходилось выносить над головой, Евлампьев, вытягивая шею: пытался увидеть через дверной проем Хваткова, но из-за толпы, из-за топырившихся ветками елок это было невозможно.

В очередное визгливое открывание калитки гуськом, один за другим, все разом, вышли те трое. Они продрались сквозь толпу, остановились недалеко от Евлампьева, положили елки на снег и, разгоряченными, довольными, как бы похохатывающими голосами перекидываясь фразами о добытой победе, стали доставать сигареты, чиркать спичками и закуривать. И, закурив, запоглядывали в сторону парня в синтетической коричневой куртке, стоявшего сейчас в своей очереди у забора, тоже заметившего их и напряженно пытающегося смотреть лишь прямо перед собой, и разговор их теперь был только о нем:

— Что, так ему и оставить?

— Не, он у меня сейчас получит!

— Да пусть живет, мужики. Елки при нас, пусть живет.

— Не, получит он у меня все-таки, — сказал тот, что был тогда первым, бросил окурок в сторону и двинулся к очереди, но другие двое его остановили.

— Да загоношит сейчас, хай какой будет! Елки при нас, пусть живет!..

Калитка завизжала снова. Евлампьев посмотрел — с елкой никто не показывался, а из-за голов колышущейся толпы тянулась вверх голова Хваткова, он махал рукой, увидел, что Евлампьев увидел его, и позвал рукой: сюда! Рядом с ним, разглядел Евлампьев, стоял милиционер.

Он поколебался мгновение и пошел.

Сквозь толпу ему было бы не пробиться, но милиционер уже действовал.

— А ну, опять собрались! — кричал он. — А ну, разойдись! Наряд сейчас вызову!

Толпа, похмыкивая, посмеиваясь, поохивая, стала разжижаться, и Евлампьев очутился у калитки.

— Давайте, Емельян Аристархович! — вышел Хватков наружу, взял Евлампьева за плечо и направил внутрь. — Идите выбирайте.

Но сто пятьдесят пятый, звучно шоркнувшись о столб калитки, прыгнул и заступил дорогу. В свалке на базар ввалилось много народу, больше с той поры не запускали, и он все стоял.

— А что без очереди?! — закричал он, переводя бешеный взгляд с Хваткова на милиционера. — Что вы тут блат разводите?! Я тут, понимаешь, с трех часов дуба даю, чтобы мне пропускать?! Блюститель тоже! После меня только, вот так!

Милиционер протиснулся мимо Евлампьева, ухватил мужчину за воротник пальто и рывком вытащил из калитки.

— Похайлай еще! — грозяще проговорил он. — Постыдился бы — пожилого человека не пускаешь, участника войны, защищал тебя, гада!.. Человек стоял, номер на руке… покажите руку! — приказал он Евлампьеву.

Евлампьев, чувствуя себя так, словно его заставляют раздеться догола, снял перчатку и показал ладонь.

— И еше права качаешь! — сказал милиционер сто пятьдесят пятому.Проходи, отец, — повернулся он к Евлампьеву.

Евлампьев зашел, и дверь с визгом закрылась.

— Все! Все в порядке, отец! — сказал у него над головой со смешком голос, и Евлампьев увидел того высокого, с усами продавца в долгополом тулупе, он и закрыл дверь. — Иди выбирай. На любой вкус. Хошь — высокую, хошь — низкую. — Хошь — елку-палку.

Евлампьев медленно пошел в глубь базара. Он все еще чувствовал себя как раздевшийся догола. Надо же: «участник войны… защищал…» — нажал Хватков на все педали. Ладно, Героем Советского Союза не сделал…

Потом, когда он уже стоял в очереди к будке, кассы, возле которой закутанная во множество одежд, еле поворачивающаяся продавшица на глазок, не отнимая от стены высоко торчащего над крышей планки-метра, определяла длину елки и называла цену, выписывая квитанцию, к нему подошел милиционер.

— Ты, отец, это самос… ничего… не держи сердца, — как бы не оправдываясь, а приказывая, косноязычно проговорил он. — В горячке, сам понимаешь. Что деластся-то, видишь?! В горячке, отец, не почему другому… На войне-то тоже так, наверно, бывало, а?

— Бывало, — уводя в сторону глаза, сказал Евлампьесв. Ему было неловко и стыдно. Оттого стыдно, что теперь, когда тот, первый стыд, стыд унижения, прошел, он вдруг сделался как-то по-мальчишески радостно счастлив, что все-таки, несмотря ни на что, он здесь, попал, и елка в руках, кончились хождения, будет теперь праздник для Ксюши.

— На войне оно, наверно, не только так, а и похуже, наверно, еще бывало! — продолжил свою мысль милиционер и, стащив перчатку, протянул Евлампьеву руку. Он был молод, совсем немного за двадцать, — деревенский, наверно, парень, поступивший в милицию после армии из-за городской прописки. — В горячке, отец, из-за того только!

Елок Евлампьев взял три: на себя, Виссариона — как собирался, и на Хваткова. Он не помнил точно, что ему сказал Хватков, подойдя, не мог он тогда ничего упомнить — просто ли Хватков завернул сюда посмотреть на елочную торговлю или хотел покупать, — но на всякий случай решил взять и на него.

Пролезать в калитку с тремя да протискиваться потом через толпу было неудобно, тяжело — да просто не под силу Евлампьеву, он застрял у самого забора, но Хватков вовремя разглядел его, протолкался к калитке, принял две елки и вынес их на простор.

— Фу-у…— отдуваясь, выбрался к нему Евлампьев. — Ну, спасибо тебе! Не ты — так бы и остался ни с чем. — Он поправил свалившуюся на глаза шапку, засунул обратно под пальто вылезший шарф. — Тебе самому нужна елка? А то я, прости, не понял, не в том состоянии был.

— Да вообще-то нужна, конечно, как не нужна? — сказал Хватков. — Но вы не волнуйтесь, я без нее не останусь. Не куплю, так поеду и вырублю — дерите с меня штраф.

Евлампьев улыбнулся. Ну, Хватков! Хватков, он и есть Хватков…

— Давай без штрафа. Выбирай, какую себе?

— А, ё-моё, так вы и на меня сообразили? — обрадованно протянул Хватков. — Я уж потом думал: вот не сказал! Ну, спасибо, Емельян Аристархыч! Истинно: сделай хорошо другому, и будет хорошо тебе. В самом прямом смысле.

— Да, — засмеялся Евлампьев.— Возлюби ближнего, и ближний возлюбит тебя. — Он достал из кармана заготовленную для увязки бумажную бечевку и отдал один моток Хваткову: — Бери.

Бечевки он взял с запасом, ее вполне хватало на все три елки, они подвязали ею ветки, чтобы те не торчали, чтобы удобнее было нести, вскинули себе на плечи и пошли со двора на улицу.

— Пойдемте, я вас провожу, — сказал Хватков, когда они выбрались из двора и Евлампьев приостановился, чтобы попрощаться, — Хваткову отсюда было в другую сторону.

— Да по эдакому-то морозу?

Температура пала или еще ниже, перевалив за сорок, или это так чудилось теперь. после того как дело было сделано и что-то внутри как бы расслабилось, распустилось, но лицо уже не драло, оно уже потеряло такую чувствительность и лишь как бы ныло, зудело будто, и горло от каждого вдоха на мгновение словно бы обмораживало.

— А мне такой мороз нипочем,сказал Хватков. — Я привык. Как к норме. У нас там ползимы сорок да сорок. Пойдемте.