Рядом сидел пожилой, его возраста, мужчина с бильярдно лысой головой, толкал время от времени Евлампьсва в бок локтем, шептал, делясь впечатлениями: «Во, ничего, а?!», «Во наработали!», «Ну, дает Марго!»

— Кто это — Марго? — спросил Евлампьев.

— Да она же! — тыча пальцем в начальницу, отозвался сосед.

— Маргарита Константиновна. Марго, как еще! Так ее все.

Евлампьеву все казалось, что он где-то видел соседа, встречался с ним… точно встречался… Но где, как? И ведет себя сосед совершенно по-свойски… вот неловкость-то, или уж это у него манера такая?

Наконец был зачитан новогодний приказ о премиях, вручены грамоты, и собрание закрылось.

На выходе из конторы сосед Евлампьева по собранию очутился опять рядом с ним.

— Куда вам? — спросил он Евлампьева как старого своего товарища, открывая дверь и сам же пролезая в нее вперед.

— Сюда,— махнул Евлампьев вдоль улицы, с облегчением ошущая на жарко горящем лице студеный воздух.

— По пути, значит. Вас как зовут?

— Емельян Аристархович.

— Что так по-старорежимному? — будто это от воли Евлампьева зависело выбрать себе имя-отчество, осуждающе проговорил сосед. Евлампьев хотел было сказать что-то в свое оправдание, вроде того, что он лично привык и ничего в своем имени старорежимного не видит, но никакого ответа его спутнику не требовалось. — А меня Владимиром Матвеевичем, — не давая Евламиьеву заговорить, сказал он. — Будем, значит, знакомы. Недавно, что ли, у нас?

— Недавно.

— То-то я вижу — раньше не замечал. А сегодня смотрю — новое лицо рядом. Ты где стоишь? — без всякого перехода, ни с того ни с сего заговорив на «ты», спросил он. — То есть? — не понял Евлампьев — и понял: — А! А вот сейчас прямо по улице, три квартала — и как раз выйдем. На перекрестке, ограда там, и будка в ней…

— Знаю,— сказал его спутник. — Как же. Не самое лучшее место, но и не плохое. Нормальное. На пенсии давно?

— Да уж четыре года скоро.

— Шестьдесят четвертый, значит?

— Шестьдесят четвертый.

— Совсем ровесник. — Спутник проговорил это с какою-то непонятной Евлампьеву снисходительностью. — А чего ж только сейчас на киоск? Или где в другом районе был?

— Нет, нигде не был, только сейчас.

— А напрасно. Я вот как пенсию оформил, так и на киоск, — сказал Владимир Матвесевич с особым довольством в голосе, и Евлампьеву стало ясно, что значила эта его снисходительность. — Милое дело: сам себе хозяин, ни за что никакой ответственности, понимай только свой интерес — и все в порядке.

— Простите, в каком смысле — свой интерес? — спросил Евлампьев.

— Свой интерес — это свой интерес, — сказал Владимир Матвеевич. Мерзлый сухой воздух обжигал гортань, и он покашлял: — Ух, дерет!.. Из лимитированного Марго чего дает тебе? Она, доложу тебе, с большим понятием баба. Она знает, куда что давать. На площади у завода да на кольце трамвайном — тем шиш, те и так под потолок загребают, а вот в такие, как наш с тобой… у меня возле заводской поликлиники — знаешь? — вот там у меня, — в такие она лимит всегда дает. Чтобы у людей свой интерес был. «За рулем», скажем, она дает тебе?

— «За рулем»? — Евлампьев невольно улыбнулся.

«За рулем» попросил тогда, появившись вечером, Молочаев.

Он подошел перед самым закрытием, когда обратный людской полок, с завода теперь, со смены, уже схлынул, вечерняя почта была распродана и у окошечка никто не толокся. Распахнул створку во вею ширину окна, протолкнулсея толовой внутрь, поправил движением носа свои проволочно-белые квадратные очки, съехавшие от наклона головы с переносицы, и сказал, по-прежнему не здороваясь, так, будто отходил от киоска лишь на минуту и в разговоре их не было долгого, в день, перерыва:

— Так у меня вот какая к вам просьба, Емельян Аристархыч: «За рулем», журнал такой. Страшенный дефицит, бился-бился — не смог выписать. А как автомобилисту — мне позарез просто.

Лицо его было безмятежно-деловито и как-то даже благостно.

— «За рулем»? — помнилось Евлампьеву, переспросил он еще Молочаева. — Есть такой журнал?

— Есть, есть…— подтвердил Молочаев. — Это вы не автомобилист — не знаете, а автомобилисту — он все равно как хлеб.

— Не знаю, дает «За рулем» или нет, — сказал Евлампьев своему спутнику. Он понял теперь, почему ему показалось, что знает его: там, в киоске у поликлиники, и видел, — стояли, встретившись с Коростылевым, разговаривали, и Владимир Матвеевич высунулся из окошка: «Мужики! Пенсионеры, нет?.. Чего делом не занимаетесь?.. Самое милое пенсионное дело — в киоск, не пожалеете. Народному хозяйству польза, и вам не без нее!» — «Работницу» получал, — сказал Евлампьев, — «Октябрь», за тот еще месяц, «Авиацию и космонавтику», «Здоровье»…

— Вот-вот. «Здоровье», — прервал его Владимир Матвеевич. — «Здоровье», «За рулем», «Америка», «Иностранная литература»… вот оно, то, что надо. За них люди втрое платят. Главное, чтоб любителя на крючок взять. Не просто так: заглянул, спросил, ты ему дал, он тебе — свою цену и даже спасибо не сказал. Даже он у тебя лежит если: ой, трудно, дефицит, но уж попробую, попрошу, зайдите завтра, завтра — послезавтра. А послезавтра выложишь: «Вам, может, вообще оставлять?» — «Ой, обязательно, конечно, спасибо!» — «Из спасибо шубы не сошьешь, что мне за спасибо оставлять…» — и так далее в том же роде. Понятно?

Он глянул на Евлампьева — лицо его свежо закраснело на морозе, светлые, под стать стоящему дню, льдисто-голубые глаза живо поблескивали.

— Понятно,— кивнул Евлампьев.

Что еще и оставалось…

— Только так: зарываться не надо,сказал Владимир Матвеевич, продолжая.— «Иностранная», скажем, за два рубля идет. Спокойно идет, без натуги. Но и больше просить не следует. Копейки тут не в счет, только рубли играют. А три рубля — много. Перебор. За три «Америка» идет. Тоже: спокойно так, без натуги. И тоже: больше не надо. Опять перебор.

Они дошли до перекрестка, и спутник Евлампьева остановился.

— Мне направо. Тебе куда?

— Прямо пока,— сказал Евлампьев.

— Ну будь здоров тогда! — вытащил Владимир Матвеевич из кармана черного милицейского полушубка руку, вскинул вверх и так, с размаху, бросил вниз, на протянутую руку Евлампьева. — Кем до пенсии-то работал?

— Конструктором,— сказал Евлампьев.

— А, круглый интеллигент, значит, — сказал Владимир Матвеевич, отпуская его руку.

— А вы кем, простите? — поинтересовался Евлампьев.

— Э! — махнул рукой и утолкал ее обратно в теплый меховой карман Владимир Матвеевич. — Я знаешь, кем только не был. Ко мне бы писателя — роман с моей жизни писать. Я и во «Вторсырье» работал, и в цирке даже выступал. Униформист, знаешь, что такое? Это вот у выхода стоят. Вынести чего, унести, клоуну там подыграть, загородку от зверей сделать. Хреново платят. Перед пенсией в котельной кочегаром наворачивал. Чего ж думаешь! Это вам, интеллигенции, сто двадцать на блюдечке с каемочкой за так просто. А рабочему классу — ему за работу. К-ха!.. — закашлялся он. — Ох, нахлебался с тобой морозу… к-ха…

Не прощаясь больше, он повернулся и, втягивая голову в воротник, с засунутыми в карманы руками, пошел в свою сторону. Над шапкой у него подпрыгивали и растекались в воздухе белые облачка — он все кашлял.

Евлампьев совсем замерз и не пошел, а почти побежал, что есть сил размахивая руками.

Однако, а, — прыгали в голове мысли. Рабочий класс он! Три рубля «Америка»… пятьдесят копеек государству, два с полтиной себе. «Иностранная литература», «Здоровье»…

Ему сделалось как-то нервно-весело от этого разговора со своим спутником. После появления Молочасва один за другим потянулись Вильников, Лихорабов, Бугайков — тот, третий руководитель группы в комнате с Вильниковым и Молочасвым, — и заказывали они, смущаясь и косноязыча, именно то, что называл ему сейчас Владимир Матвеевич. Вильников попросил «Здоровье», Лихорабов — «Иностранную литературу», а «Америку» попросил Бугайков. Однако, а!..

Было уже поздно, почти два часа, через час с небольшим — снова в киоск.