Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

— А иначе бы ты приехал? — спросил Евлампьев.

Собственно, никакой неправдой они его не завлекали. Маша позвонила и сказала, что отцу плохо и он хочет с ним, с Ермолаем, поговорить, так оно и было: Евлампьев еше лежал. отходя после приступа и какого-то совершенно несусветно болезненного нынче укола, поставленного Машей, и действительно он хотел поговорить. Единственно, что на осторожный вопрос Ермолая: «Очень плохо?» — она ответила с уклончивостью: «Ну, вот прнезжай».

— А и нечего мне из-за этого было ехать. — Ермолай встал со стула, подошел к безмолвно сменяющему кадры какого-то документального фильма о лесорубах телевизору и чуть повернул ручку громкости, дав небольшой звук. — Скоро футбол начнется… Подумаешь, пришли к вам! — повернулся он к родителям и сунул руки в карманы.— Ну и что? Ваше это дело? Я брал, я занимал — мое и дело. Да мало ли что они пришли к вам? Не ваше это дело, и не надо в него мешаться.

— Да мы уже замешаны, — сказал Евлампьев.

— А завтра они тебя калекой сделают,— на неожиданно высокой ноте, рвущимся голосом проговорила молчавшая до того Маша, — это что — нас волновать не должно?! Они тут пришли, грозились… тоже дружки у тебя, Сальский еще по телевизору выступаст… и что же, мы можем спокойными оставаться?!

— Да ничего они не сделают, — поморщившись, сказал Ермолай.— Так, стращают…

Но сказал он это через паузу — недолгую, летучую, совсем мгновенную, — однако Евлампьев заметил ее.

— А если нет? — спросил он.

Ермолай усмехнулся. И опять он сделал это через небольшую, незаметную почти и вместе с тем явную паузу.

— Да ли, нет ли — чего гадать. Ничего от этого не изменится. Мне больше не у кого перезанимать. А своих нету. — Он снова усмехнулся.

— Что еще?

— Простн, Рома,— обескураженно произнес Евлампьсв. — Но ведь как-то же ты собирался отдавать, когда занимал? Ведь о чем-то же ты думал, когда занимал?

— Думал, отец, думал! — в голосе Ермолая появилось то так знакомое Евлампьеву уклончивое раздражение. — Занять мне нужно было, о том и думал! И хватит об этом. Я занимал — мне и расхлебывать. А как расхлебывать — дело это, повторяю, мое, и никого больше не касается.

— Касается, Рома. Касается! — Евлампьев почувствовал, что вышло как-то уж слишком резко, заторопися замазать, затереть эту резкость, смягчить ее, но сказалось все то же: — Кабы не касалось, Рома!..

Но именно из-за этой его резкости до Ермолая, кажется, что-то дошло — то, что до сих пор им никак не ухватывалось. Лицо у него сделалось жалкорастерянным и руки медленно, будто против воли, вытащились из карманов.

— А-а… что…— осторожно, словно бы ощупью, проговорил он,— они эти деньги с вас требовали?

— А неужели непонятно? — спросил Евлампьев, и теперь, в свою очередь, до него дошло, что Ермолай действительно до сего не понимал этого.

— Ах, свиньи, ах, гады!..— Ермолай подскочил к телевизору, только-только зачастившему скороговоркой спортивного комментатора, и резко крутанул ручку включения. Экран квадратно метнулся к середине и исчез, сделавшись из голубоватого зеленосерым.— Ах, свиньи… ах, они вот что!..— приговаривал и приговаривал Ермолай, ходя взад-вперед между телевизором и окном.— Вот они что… Ах, свиньи!..

— А брать деньги и не отдавать — это что, это…— Евлампьев вслед ему хотел сказать: «Не свинство?» — но он удержал себя. — Скажи мне, пожалуйста, — попросил он, — вот ты звонил как-то, не застал меня, передал, чтобы я перезвонил тебе… ты не из-за денег этих, чтоб отдать им, звонил?

Ермолай остановился.

— Д-да ничего они со мной не сделают! — сказал он сквозь стиснутые зубы, будто убеждал в этом самого себя. Ни на Евлампьева, ни на мать он не глядел. — Так, шантажируют!..

— Рома! — позвал Евлампьев.

— А? — вскинулся Ермолай, и Евлампьев понял, что ничего он не слышал.

Он повторил свой вопрос, и Ермолай, с напряженисм, будто тугоухий, выслушав его, ответил коротко:

— Нет, не из-за этого.

— А из-за чего же?

— Не помню.

И по тому, с какой быстротой и определенностью он отвечал, по категоричной однозначности этих ответов Евлампьев понял: из-за этого.

Из-за этого, все правильно. Уж так надо было бы не знать собственного сына, чтобы не понять — из-за чего. И тогда, сразу после его звонка, так ведь — что из-за денег,так и подумали… просто не поверили самим себе: никогда не обращался. А видимо, подступил такой момент, что решился и на это, не у кого больше — и решился. Ну, а почему на другой день сказал, что нет, не нужно ничего, была необходимость — и отпала, так что ж, тоже вот, глядя на него сейчас, не сложно понять: перехватить у родителей трояк-другой, перехватить и не отдать — это да, это для него в порядке вещей, это для него естественно, из-за какого-то трояка совесть его не ворохнется, удивился бы, если б они с матерью потребовали возвращать их. А взять и не вернуть девятьсот — такого он не мог. А уж что ине отдать — так точно, в сем он не сомневался, и оттого, позвонив, чуть было не попросив, — по случайности, может быть, и не попросив,сам, должно быть, ужаснулся тому, что собирался сделать. И тогда по-всегдашнему махнул рукой: будь что будет…

— Ладно, Рома…Евлампьеву больше ме снделось, он встал, опершись о колени, хотел подойти к Ермолаю, чтобы видеть его глаза, и не стал подходить, сообразил, что не будет стоять Ермолай глаза в глаза, отпятится куда-нибудь подальше. — Ладно, Рома, — повторил он, становясь возле стола, прислонясь к нему и берясь сзади руками за столешницу. — Ты взрослый человек и можешь, конечно, не отвечать на какие-то вопросы родителей… но на один, коль скоро нам за тебя отдавать эти деньги, очень бы хотелось иметь ответ: куда ты их истратил, столько денег. — тысяча ведь почти!

Ермолай, сдва Евлампьев произнес эти слова, что отдавать нм, вздрогнул, глаза его медленно подиялись на отца. встретились с его взглядом и ушли вбок.

— Еще чего! — сказал наконец Ермолай тихо. Казалось, он не до конца верит собственным ушам: не ослышался ли? — Еще чего, — снова сказал он, — вам отдавать’.. Этого только не хватало… — И, топнув ногой, закричал: — Я запрещаю! Это мое, мое, повторяю, дело. И никого оно не касается, вас-то уж в первую очередь, богатеи какие нашлись!..

— Ты же сын наш. Как же не касается? — стараясь удержаться. не возвысить вслед ему голос, проговорил Евлампьсв.

— О боже! — Ермолай схватился руками за голову. — О боже!.. За ваш еще счет… Я вас прошу, умоляю вас: не делайте этого! Ничего они со мной… так это все, ни-че-го!..

— А если не так?! — в сердцах подала голос с дивана Маша. И Евлампьев будто увидел спиною, как она при этом взмахнула рукой.Что не богатеи — конечно. Но нет, Рома, лучше отдадим. Если бы только тебе это было впредь уроком. Куда ты их, на рестораны, что ли, истратил?

Ах ты… зачем она о ресторанах!.. Еще задавая тот свой вопрос — куда? — Евлампьев держал в уме это предположение, но теперь, после Ермолаева крика, он понял, увидел по самому Ермолаю: на что на что, но уж не на рестораны. На что — он не знал, но что не на рестораны — так точно.

Ермолай отнял руки от головы, распрямился и, старательно обходя взглядом Евлампьева, отвернулся к окну. — На жизнь занимал, — сказал он задушенным, глухим голосом. — На что еще?..

Евлампьев быстро обернулся к Маше и запрещающе помахал ей рукой: молчи!

— Это когда ты не работал? — спросил он. И подумал: хорошо, что Ермолай стоит сейчас к ним спиной, так ему легче.

— Ну! — сказал Ермолай через паузу.

— Это вот, ты говорил, телефон неисправен, в эту пору?

— Ну! — снова сказал Ермолай.

«Уж коль не работаеить, аппетиты нало бы поумернть», — хотел было сказать Евлампьсв — и не сказал; смутная догадка мелькнула в исм и во мгновение сделалась уверенностью.

— Деньги мы, Рома, отдадим, — сказал он через некоторое время, глядя в его спину, туго обтянутую модной, тесно сидящей на теле голубой рубашкой, называющейся почему-то батником.Они у нас не лишние… но ты — сын нам… и шантаж там или не шантаж… если что, мы себе не простим. Не сможем простить.

79
{"b":"828798","o":1}