Трамвай, железно погромыхивая, тащился все дальше и дальше, миновал центр, проехал по мосту над темно-блескучей путаницей железнодорожных путей, в близком преддверии вокзала спешивших расползтись как можно большим числом рельсов, завернул, и мимо окон, то с левой то с правой стороны, побежали, переходя один в другой бетонные, дощатые, проволочные, кирпичные, глухие и решетчатые — в зависимости от значительности и категории — заборы заводов. Потом правая сторона сменилась жилой застройкой, а с левой потянулся монотонно, за жиденькой полоской сосняка, моляще взывавшего к небу засохшими ветками вершин, черный дощатый забор со светлыми плешинами кое-где бетонных секций. Бетонных заплат было не так уж много, тот же, в общем, вид, что и сорок с лишком лет назад, и, как всегда, когда смотрел из трамвая на эту левую сторону, у Евлампьева возникло странное, нереальное ощущение непрожитости этих сорока с лишним лет, двадцать лишь тебе с небольшим, ты крепок и здоров, душа твоя переполнена жаждой Дела, именно так — с большой буквы, мышцы налиты азартом движения, и годы, которые предстоит прожить, представляются одним брызжуше-солнечным, ясным летним днем.

Трамвай вполз на призаводскую площадь, завернул, приостановив на короткий миг стремительный шебуршащшнй бег навстречу друг другу десятка машин: легковых, грузовика, автобуса, маршрутного такси «рафик», — завернул еще, огибая чахлый пыльный скверик, разбитый здесь еще все в те же тридцатые, и, крепко всех тряханув вперед, встал перед бетонным сарайчиком диспетчерского пункта.

Из почтового ящика, когда Евлампьев открыл его, выпало в руки, пружинисто подтолкнутое газетами, письмо.

— От Черногрязова, наверно, — угадывающе сказала Маша. Ну-ка?! — Она взяла, глянула и сказала убежденно: — Конечно. Кто еще без обратного адреса пишет…

— А, ты вон как! — Евлампьев от неожиданности засмеялся. — Ловко ты!

— А ты как? — непонимающе и как бы с обидой даже спросила Маша.

— По конверту — как! У него конверты всегда… видишь, нынче рисунок: День металлурга.

— А-а! — протянула Маша, и что-то такое невозможно комическое было во всем этом их разговоре, что она не удержалась и засмеялась тоже.

— В самом деле, по конверту,— говорила она, поднимаясь. — Конечно. Почему я не догадалась?

Они поднялись к квартире уже совсем в ином настроении, чем были, входя в подъезд. Мелочь какая — посмеялись немного, а вот, однако…

— Ну, давай, что он там пишет, читай, — сказала Маша, едва они вошли домой и она вымыла руки, чтобы заняться обедом.

Евлампьев сел к столу и разорвал конверт. Письмо было коротеньким — на одинарном тетрадном листке. Черногрязов писал, что письмо от него, Евлампьева, он получил и ему есть кое-что сказать по поводу всего там написанного, но сейчас из-за младшего внука, который нынче тоже живет у них, совсем нет времени, и это письмо — насчет мумиё; он всех, кого мог, обспрашивал, один знакомый им даже лечился, и хорошие результаты, но ни у кого достать не удалось.

— Да, повезло нам с мумиё, — сказала Маша, когда Евлампьев дочитал письмо. — Просто несказанно повезло.

— Вдвойне повезло. — Евлампьев засунул свернутый листок обратно в конверт и взял со стола приготовленные для чтения газеты. Маша, когда вознлась у плиты, любила, чтобы он читал ей что-нибудь вслух. — Почитать тебе?

— Почитай, — ответила Маша, махая над зажженной горелкой рукой, чтобы пламя ухватилось за все отверстия. — А в каком смысле «вдвойне повезло»?

— Ну как? Ермолаеву Людмилу увидели.

— А… ну да! — отозвалась Маша.Вдвойне…И сказала — без горечи, вообще без какого-либо подобного чувства, а как бы даже посмеиваясь: — Ну, в этом смысле нам последнее время вкруговую везет. Узнали вон, что там у Елены с Саней.

Евлампьев, просматривая вполглаза газеты, на секунду оторвался от них:

— Да, ты знаешь, я давно заметил: подобные вещи — они всегда гуртом. Даже ведь поговорка есть: плохие новости в одиночку не ходят.

— Ой, боже мой, типун тебе на язык! — Голос у Маши враз сделался сердитым.При чем здесь плохие новости?..

— Нет, ну это я для сравнения просто. Вот ты подожди, уж если пошло везенье, то и еще повезет. Скоро что-нибудь еще о наших детях пикантненькое узнаем.

«Пикантненькое» Маша ему простила.

— Ладно, — сказала она от плиты.Ты мне почитать собнрался, нашел что-нибудь?

— Ага, нашел, вот послушай-ка. «Ловкая воровка». Про лису, как она в курятник к колхознику одному повадилась…

«Известия» на последней странице в каждом номере печатали небольшие, десятка в два строк, заметки о всяких курьезных случаях, происшедших у людей со зверями, случаи действительно были забавные, Евлампьев с Машей очень любили читать о них, потому, может быть, и выписывали «Известия».

— Да, ловкачка, ничего не скажешь! — посмеялась Маша, когда он дочитал заметку. — Ну, а еше там что есть?

Евлампьев прочитал сй статью о бесхозяйственном хранении дорогостояиего, купленного на валюту за границей оборудования на одном из заводов Днепропетровска, прочитал международные новости — в Англии, Дании, Америке и других капиталистических странах все так же бастовали, в Ливане по-прежнему шли бои между мусульманами и христианами, президент Египта Садат продолжал предательство интересов арабов, — в местной газете последняя страница, как обычно по субботам, была отведена под развлекательный выпуск, и Евлампьев прочитал из него стихотворный фельетон про любителей неумеренного «лежания» на солнце, расплачивающихся за подобный «отдых» кардиологическим отделением…

Они пообедали, и обоих разморило — сказалась нынешняя поездка к Ксюше. Евлампьев поддался напавшей дреме, пошел в комнату будто бы посмотреть телевизионную программу в газете и, стараясь не скрипеть пружинами, прилег на диван. Но Маша тут же догадалась о его маневре, вошла в комнату и подняла.

— Нечего, нечего, — похлопывая его по плечу, приговаривала она.Пересиль себя, нечего. Ночь потом спать не будешь, нечего. Давай-ка вон на полати полезай, пока я посуду мою, приготовь место для варенья. Приготовишь — позови меня, я подам.

Для банок с вареньем на полатях отводился левый ближний угол, и, чтобы не расчищать его все время, Евлампьев старался, когда он понемногу пустел, особенно его не заваливать, но он как бы сам собой всегда заваливался. Лежала пыльная желтая связка каких-то старых газет, холстяной серый мешок с чем-то мягким, с чем — Евлампьев не помнил, колеса от первого, малорослого Ксюшиного велосипеда… Он перетолкал это все, одно на другое, в правую половину, так, чтобы потом, когда будут появляться новые банки, больше бы не заниматься никакой чисткой, и крикнул Маше:

— Неси.

Маша принесла с кухни банки, составила их внизу около табуреток и стала подавать наверх.

— Ну как? — довольно спросила она, когда Евлампьев упрятал в сумерки полатей последнюю банку и вытащил оттуда голову.

Ягоды были куплены, варенье сварено и переложено в банки, но пока банки не стояли на полатях, полностью как бы приготовленные для будущего пользования, у нее не было чувства завершенности дела, полной законченности его, теперь же она могла насладиться своей работой в полной мере.

— Вот так! — показал Евлампьев большой палец в ответ на ее вопрос. Хотя, конечно, ничего особо красивого не могло быть в поблескивающем строе банок, размещенных им на полатях.

— Ну, теперь еще денька через три снова наведаться на рынок, подкупить немного, — все тем же исполненным счастливого довольства голосом сказала Маша, — и с клубникой и черникой будет закончено. Со смородиной все будет нормально, вот бруснику только потом не пропустить.

— Да не пропустим, — ответил Евлампьев, осторожно нащупывая ногой нижнюю табуретку.

— Брусничка моченая-а! — блаженно протянула Маша.

Моченая брусника действительно получалась у нее — чудо, все ее обожали и могли есть целыми мисками —и Елена, и Ермолай, и Галя с Федором, и Ксюша,но последние годы вот, как и все ягоды, она страшно подорожала, и стало ее мало, и уже не выходило, как прежде, заготовить ее две, а то и три десятилитровые бутыли, куда-то они и подевались, десятилитровые, пропали, так что и Маша ничего не знала о них, и, если выходило замочить ее килограммов семь-восемь, было хорошо.