Это точно — Вильников проползет. Как и он, Евлампьев, в свое время. И действительно, прав Лихорабов: двойная работа. Но он бы на его месте все-таки не смог так же… И понимал бы, вот как сейчас понимает, и не смог.

Он взял у Лихорабова чертежи и снова сунул их ссбе под мышку.

— Сейчас, значит, Емельян Аристархыч, за пятую секцию, как, в общем, и уговаривались, — сказал Лихорабов. — Ага?

— Ага, — согласился Евлампьев и пошел от него по уже изученному, освоенному лабиринту пути между кульманами в сторону выхода, в комнату руководителей групп.

И Вильников, и Молочаев, и Бугайков — все трое — былн на своих местах. У них было, видимо, что-то вроде таймаута, кто-то рассказал что-то смешнос, и тсперь все трое хохотали — Евлампьев услышал смех, еще подходя к двери, — и Бугайков, так тот от смеха прямо лежал своей круглой лысой головой на столе.

— Ну, брат‚— не давая Евлампьеву поздороваться, сквозь смех сказал ему Вильников,— и воспитал ты кадра! Такие анекдоты заворачивает — жизнь прожил, подобного не слыхал. Привет! — поднял он свою толстую мохнатую руку. И кивнул на рулон у него под мышкой. — Сдавать принес?

— Сдавать,— сказал Евлампьев, садясь на стул сбоку вильниковского стола. Вот так же когда-то стоял возле его стола стул и так же приходили к нему со свернутыми в рулон чертежами.— На,— подал он Вильникову чертежи.

— А-га…— сказал Вильников, опуская рулон на стол и отгибая правый угол листов, чтобы заглянуть в штамл.— Та-ак, подписано все… А точно Лихорабов проверял? — неожиданно спросил он Евлампьева, откидываясь на спинку стула и скрещивая на груди руки.

Евлампьев растерялся. Он не был готов к подобному. Нелепо как получалось. Оставил бы уж чертежи у Лихорабова, сам бы он их и сдал… Сказать, что ие проверял, как оно и есть на самом деле, — выходит, подвести парня, да и что проку? Ну, отдаст Вильников ему проверять их, полежат они у него неделю — и принесет он их обратно, даже не развернув. Сказать, что проверял? Наверное… О господи, если бы повернулся язык! Да, надо сказать, что проверял… но как?!

— Ну что ты замялся? — сказал Вильников.— Не проверял, да? Знаю я Лихорабова!

— Так тебе что, его подписи мало? — махая рукой в сторону рулона и быстро уводя глаза от взгляда Вильникова, пробормотал Евлампьев.

— Ох, Емельян! — прижимая жирный подбородок к шее, укоризненно покачал головой Вильников.— Грех-то на душу на старости лет? А я думал, хоть ты мне на чистую воду его поможешь вывести. Ну когда он проверить мог, если он только сегодня вернулся?

Евлампьев почувствовал, как шею, уши, все лицо ему заливает жаром, и подумал, что всем им видно сейчас, как он краснеет. Будто какой-то нашкодивший школьник. И Молочаев, и Бугайков после их «таймаута» еще не успели войти в работу, конечно же обратили внимание на их разговор и слушают.

— Ну есть же его подпись, ну что ты…— снова, теперь уже совсем не глядя в глаза Вильникову, пробормотал он.И зачем меня в ваши дела вмешивать?.. Имеешь если к нему претензии… знаешь, в бытность свою руководителем группы я все недоразумения выяснял без посторонней помощи.

— Это точно, подтверждаю как прямой свидетель, — громко сказал из своего угла Молочаев.

О, черт побери! Дело уже дошло и до заступничества. Как школьник, совершенно как нашкодивший школьник…

— Ладно, Петр, — сказал Евлампьев, вставая со стула.В общем, вот я тебе чертежи принес, что дальше мне делать — знаю, я пошел.

Он повернулся, старательно не глядя в сторону Молочаева с Бугайковым, прошел до двери, открыл ее и вышел в зал.

О, черт побери!.. А когда-то Молочаев пришел к нему в группу совсем мальчишкой, он его натаскивал, как щенка…

Девочка-техник, на столе у которой стоял телефон, глянула на него от своего кульмана сочувству ющим взглядом. Евлампьева всего передернуло: какое же у него должно быть лицо… Но тут же он вспомнил, что она все время теперь смотрит на него так — с той поры, как подзывала его на те телефонные звонки. Славная девочка…

Он дошел до свосго кульмана, механически отжал рычаг, поставил доску в вертикальное положение, снова зажал, прошел к столу и сел на стул. В висках стучало, голова разболелась. Дибазол надо пить, аскорутин, какого ж черта! Для своего здоровья — и забывает!..

Он закрыл глаза, посидел так, с закрытыми глазами, следя за дыханием и стараясь ни о чем другом, кроме как о том, чтобы выдерживать его ритм, не думать, и стало легче.

— Ты чего на работе спишь сидишь? — услышал он рядом с собой голос Матусевича. Открыл глаза, повернул голову и увидел, что тот стоит возле него, смотрит н смеется.— Я вот хоть, коль спать захотелось, проминаж по бюро совершаю, а ты — совершенно нагло!

— Это я йогой занимаюсь, — сказал Евлампьев.— Знаешь такую штуку?

— А-а! — поморщился Матусевич.— Читаю я тоже об этих штуках. Спасение, в общем, утопающих — дело рук самих утопающих. У тебя чего, смотрю, доска голая? — вернулся он в прежний свой подтрунивающий тон.— Надо ведь так уметь спать на работе, чтобы видимость кипучей деятельности была.

Евлампьеву нравился такой тон, он любил такие шутливые, легкие разговоры, но сейчас он был не в силах поддержать его.

— Да это я просто только что сдал все. Вот сейчас только от Вильникова.

— А-ах!..— зевнул Матусевич. Прикрыл рот ладонью и похлопал по нему. — А помнишь, Вильников тогда говорил, обедали когда вместе, кто это Слуцкера на бюро подсадил?

— Ну? — спросил Евлампьсв.

— Чего — ну! Интересно просто. Вспомнил вот. Он тут много по-своему ворочать начал. Вертухину, девицу такую из вильниковской же группы, помнишь?

— Помню.

— Ну вот. Сколько от нее Вильников выл. Сколько к Канашеву ходил — убери, только место занимает. А этот сел, огляделся — и будь здорова, что из того, что у тебя дядя замдиректора…

— Вот как, уволил ее.

Известие было действительно любопытным. О ленивости этой Вертухиной и безнаказанности ходили легенды.— То-то я ее не вижу…

— Ну вот,— повторил Матусевич. Он любил поговорить о подобных вещах, и мясистое, заплывшее лицо его так ин засветилось от удовольствия, что Евлампьев слышит обо всем этом от него первого.— Да Вертухина что! Знаешь, что теперь шагающие балки ни на какие машины ставить не будут?

— Погоди, как не будут? Шагающие балки?

— Шагающие,— все с тем же удовольствием подтвердил Матусевич.— Роликовые секции вместо них. На все машины. Вон у Молочаева твоего слябовая как раз идет — и тоже ролики.

— Да не-ет, не может быть, — с сомнением протянул Евлампьев.Я знаю об их машине, ннтересовался. У них же там действительно какой слиток, триста миллиметров в сечении.

— Ну вот. Вот,— развел руками Матусевич.— Тем не менее. На Западе не делают шагающие, роликами обходятся, давай и мы.

До Евлампьева наконец дошло, что Матусевич не шутит.

— Вот как…— проговорил он, потерянно глядя на него. — Вот как… Но ведь на Западе, там, насколько я помню, как раньше знал… у них и не было машин для больших слитков…

— Не знаю,— сказал Матусевич.— Не подтвержу. Вот что знал, то знал…— засмеялся он, поперхнулся, закашлялся, и обрюзглое, мясистое лицо его сделалось густо-лиловым.О ты!..— откашлявшись, еле выдохнул он. Поводил рукой по груди и еще покашлял.— Ладно, вроде разогнал с тобой сон. Пойду. Час еще. Зря, чувствую, вообще согласился поработать. Тяжеловато что-то.

Матусевич ушел, шаркая и одышливо дыша, и Евлампьев остался один. Он сидел, привалившись к спинке стула, положив вытянутые руки на сгол вниз ладонями, — в неудобной, напряженной позе, но он этого не замечал. Он все еще не мог поверить Матусевичу до конца.

Такие они были выстрадацные, эти балки!.. Когда-то — господи боже, ему еще не подходило даже к пятидесяти! когда они вместе с головным московским институтом только начинали проектировать первую такую установку - малая, полулегальная группа в пять человек! — они сначала так и хотели обойтись, одиими роликами, но больно ненадежно выходило с сортностью: жидкая, огненная сердцевина слитка, схватившегося слабенькой, тонкой корочкой в кристаллизаторе, выпучивала, деформинровала слиток, внутри образовывались раковины, и ролики не могли противостоять этой бушующей в слитке огненной дикой силе. И тогда вот кому-то — поди теперь вспомни кому, может быть, всем разом? - пришла в голову мысль сделать балки. Которые бы подхватывали медленно выползающий — да и не выползающий, а почти вытекающий сще! — из раструба качающегося кристаллизатора слиток, обжимали его и тащили вниз, помогая хлипкой, медленно твердеющей корочке сдержать эту яростно раздираемую собственным неимоверным давлением жидкую сердцевину.