Вильникова на месте не было. Сидели за своими столами Молочаев с Бугайковым, средних лет лысым и усатым мужчиной в фиолетовом костюме, давно уже вернувшимся из командировки, оба работали, склонившись с краснымн карандашами над ватманскими листами свежих чертежей, и Молочаев, держа указательный палец на нужном месте чертежа, полуоторвав от него взгляд, сказал Евлампьеву:
— Вильникова, Емельян Аристархыч? В то здание, к Хлопчатникову он пошел.
— Мг, мг…— проговорил Евламиъев, топчась в дверях. Молочаев нетерпеливс смотрел на него.
— Скажите Вильникову, что я ушел. У меня ЧП. И пусть он мою бирку снимет… ну, я не знаю как… ну, как-нибудь уж получится. Я потом отработаю.
Бугайков, снимая очки, оторвал глаза от стола, Молочаев хотел что-то сказать,Евлампьев не стал дожидаться, закрыл дверь и пошел по коридору к выходу.
Уже на улице он пожалел, что не сообразил ни у кого занять денег на такси — в кошельке у него после обеда пирожками остался всего полтинник, но возвращаться в бюро было сверх его сил, и он поехал на трамвае.
Где находится больница, в которую положили Ксюшу, он не знал, но жена с Еленой столько вчера говорили о том, как туда добираться, что он нашел ее без всякого труда, никого не расспрашивая, сам.
Он не успел дойти ни до одного корпуса, только вошел на территорию больницы, огороженную штакетниковым зеленым забором, его окликнули:
— Емельян Аристархович!
Голос был Виссариона.
Евлампьев закрутил головой — и увидел: Виссарион стоял на песчаной дорожке, рассекавшей надвое только-только, нынче, может быть ночью, взявшийся зеленым дымком газон, подле скамейки на литых чугунных ногах, с изогнутыми округло сиденьем и спинкой, махал ему рукой, а на самой скамейке сидела и смотрела в его сторону, сложив руки на коленях, Маша. Евлампьев шел как раз мимо этой дорожки в газоне, и их отделяло друг от друга метров тридцать, не больше.
Он свернул и, торопясь, пришаркивая от волнення, пошел по дорожке.
— Что с Ксюшей?! — еще не дойдя до них, спросил он обрывающимся, перехваченным голосом.
— Операция, Леня. Вот сейчас идет, — сказала жена, и глаза у нее, и без того уже красные, вспухшие, тут же переполнились слезами.
— У нее не ревматическая атака, Емельян Аристархович.— Руки у Виссариона были сцеплены замком, и так, что суставы на пальцах побелели.— У нее воспаление кости. Острый остеомиелит по-научному. Помните, она хромала, когда приезжала к вам? Мария Сергеевна говорила, вы еще обратили внимание.
— Да-да, — совершенно ошеломленный, произнес Евлампьев.— Помню, да…
— Ну вот… Эта мозоль была у нее чуть ли не с весенних каникул еще…
— Да-да, мозоль, да. Она тогда отмахнулась, помню: это, мол, у меня месяц уже.
— Ну вот,— повторил Виссарион.— А когда у них физкультура была, баскетбол этот, набегалась, растерла ее. Ну, и простудилась еще — холодной воды выпила…
— Господи боже мой…— отнимая от глаз платок и вытирая им нос, проговорила жена, невидяще глядя в пустоту перед собой.— Остео… ой, ведь не выговоришь даже… Никогда раньше ни о чем подобном не слышала…
— Все мы, Мария Сергеевна, о чем-либо когда-нибудь узнаем впервые.
Усмешка у Виссариона была кривой. Он разнял руки, опустил их, сжав в кулаки, и тут же поднял снова, снова сцепил в замок.— В общем, Емельян Аристархович, срочная операция, вскрыли ей там сейчас ногу, чистят кость…
Он замолчал, молчала и Маша, н Евлампьев тоже не чувствовал в себе сил сказать хоть слово. Так прошло полминуты, минута…
— Вот как… вот как…— смог наконец выговорить Евлампьев.
И только. Опять настало молчание, и в этом молчании до слуха Евлампьева донесся птичий весенний гомон в голых еще ветвях деревьев, разбросанно, поодиночке стоявших там и сям по газону. «Го-мон» — какое слово хорошее, подумалось ему, и тут же он ужаснулся: о чем он думает! Он сглотнул набежавшую в рот тягучую, словно бы жесткую слюну и, преодолевая себя, спросил:
— А где же Елена?
— Она сейчас домой пошла,-отозвался Виссарион и взглянул в сторону ворог, через которые только что вошел Евлампьев.
— Переодеться. Ей обещали разрешить возле Ксюши дежурить. У Ксюши, Емельян Аристархович, очень неважное состояние: прошлую ночь она ни минуты не спала.
— Ага, ага…— бессмысленно сказал Евлампьев и сел на скамейку рядом с Машей.
— Господи боже мой…—снова проговорила Маша изнеможенно, швыркая носом.
Евлампьев взял ее руку в свою.
— Ничего, ничего, Машенька… ничего,— поглаживая ей руку, сказал он.— Ничего… раз делают операцию… все будет ничего, уж кто-кто, а хирурги свое дело знают… Ничего, Саня, ничего… посмотрел он на Виссариона и попытался подбадривающе улыбнуться ему.
— Главное, что распознали.
Виссарион молча ответил Евлампьеву такой же насильной улыбкой и отвернулся.
Жена затихла и сидела теперь совершенно беззвучно, кажется, даже не дыша, глядя перед собой сосредоточенным терпеливым взглядом. Этот ее взгляд Евлампьев помнил еще с давней молодости: он появлялся у нее всякий раз, когда случившееся оказывалось сверх ее сил, ничего невозможно предпринять, ничего переиначить — и остается одно: подчиниться судьбе.
Виссарион принялся ходить вдоль скамейкн туда ни обратно. Крупный, вперемешку с мелкой галькой буросерый песок дорожки на каждый его шаг тихо взжикивал. На одном ботинке у Виссариона, заметил Евлампьев, не было шнурка.
Так прошло минут пятнадцать, и появилась Елена.
В руках у нее была кругло набитая большая капроновая сумка, и дышала она тяжело и шумно.
— Что, так и сидите? — еще не доходя до них, отдувая со лба свесившийся локон, громко спросила она. Поставила сумку на скамейку и перевела дыхание.— Так и просидели все время? Ну, не знаю… Как вы так можете? Может, надо сходить все-таки, узнать?
— Сядь, Лена,— сказал Виссарион.Отдохни. Что ходить. Ведь сказала медсестра — позовет.
Елена села и, оттянув ворот кофточки, подула под нее, остужая тело.
— Она же может и не позвать.
— Да что, Лена… нас туда наверх и не пропустят даже. А внизу у кого узнаешь.— Голос у жены был теперь совершенно спокойный, только появилась в нем какая-то осиплость.
— Ну так что ж, так и ждать?
— Так и ждать, — сказал Виссарион.
«Ост… остео… ос-тео-миелит… в самом деле, не выговоришь…» — крутилось в голове у Евламльева.
Такого чистейшего, такого изумительно нежного зеленого цвета была трава, в самом деле — будто газон вокруг окурился зеленым легким дымком, сегодня, да, сегодня, наверно, лишь и проклюнулась, торчит, смотрит на свет белый самый-самый кончик стрелы…
«А если вдруг Ксюша…подумалось Евлампьеву с обжигающим холодком под сердцем, если вдруг… то зачем вся моя жизнь?.. Ни за чем. Была, была — и… Одна бессмысленность. Пустота. Все равно как дерево без корней. Еще стоит, тянет еще вверх ветви, живое вроде, а на самом-то деле — бревно…»
— Бумазейцева! Эй, Бумазейцева! — раздалось откуда-то сверху, Евлампьев не понял откуда.
Елена вскочила, поднялась Маша, Евлампьев тоже встал, Виссарион метнулся к скамейке и схватил с нее сумку.
— Да-да, здесь! — закричала Елена и замахала рукой.
Теперь Евлампьев увидел: в одно из окон третьего этажа, того самого, ближайшего от входа корпуса, в который он и собирался идти, высунулась женщина в белом.
— Идите в палату, Бумазейцева! Привезли! — крикнула женщина, помаячила в окне еще немного и, удостоверясь, что ее поняли, скрылась.
Елена побежала, широко, некрасиво раскидывая в стороны ноги, за нею побежал и Виссарион,сумка у него в руке дергалась и прыгала.
Когда Евлампьев с женой, обогнув угол, подошли к входной двери, Виссарион стоял возле нее уже один. Лицо у него было потерянное, испуганное и бледное, рукн снова снеплены перед грудью в замок.
— Ну, а что мы можем? — сказал оц им, хотя они ни о чем его и не спрашивали. — Что? Ничего. Совершенно. Букашки…
9
На Первое мая сестра Галя позвала к себе.