Ему не хотелось ничего объяснять Владимиру Матвеевичу. Он боялся, если тот начнет выспрашивать, он не выдержит и скажет ему что-нибудь крепкое.

Владимира Матвеевича, однако, почему Евлампьев не получил удостоверение, ничуть не интересовало.

— Во гады, во гады! — сказал он. — Что делают!.. — Похоже, его обрадовало, что Евлампьев тоже не получил. — Шесть лет, как один день, и не положено, говорят!

— А почему не положено?

— В боях, говорят, не был! Я — не был! А что под бомбежкой да под бомбежкой, из щели да в щель — это не в счет!

— А где вы служили?

— Я по интендантской части служил. Что, думаешь, морду отъедал? Будь здоров служба, хуже всякой передовой. Сколько у нас в штрафную ушли. Чуть что — и пошел! Как полешки сгорали, полыхнули —и нету, а я ответственность блюл, никогда ничего такого… перед всеми соблазнами устоял!

Евлампьсву вспомнилось, как тогда, в коридоре воснкомата, кто-то бросил про Владимира Матвесвича с презрительностью: «Портяночник, с первого взгляда видно!..»

Но, в общем, все равно ему было, как так Владимиру Матвеевичу удалось за шесть лет ни разу не угодить на передовую. Не угодил и не угодил — его дело, вот если бы сейчас он не угодил рядом, если бы стулья рядом оказались заняты… Ну да придется терпеть, куда ж денешься.

Собрание на этот раз оказалось недолгим. Марго выступила, сообщила о последних указаниях, поступивших из управления, которые, видимо, полагалось довести до всех, объявила личные показатели каждого киоскера за январь, назвала, кто вышел вперед в социалистическом соревновании — Евлампьев, оказывается, тоже соревновался и был не на плохом месте — потом выступили еще трое, совсем коротко, призвали как следует выполнять указания, крепить достигпутые показатели, и собрание закончилось.

Стали выдавать деньги — расчет за январь. Евлампьев получил на руки сорок один рубль восемь копеек, рубля два округленно — подоходный налог, он мысленно сложил с суммой аванса, выходило, что за январь он заработал что-то около восьмидесяти восьми рублей…

Жизнь, так внезапно вылетевшая минувшей весной с болезнью Ксюши из привычной, наезженной колеи, воротилась в нее, пошла-поехала, затарахтела себе потихоньку по-старому, и уже в одном этом было нечто заставлявшее чувствовать счастливую умиротворенность. Не давала знать о себе голова — здорово, видно, поднакачали его летом, после солнечного удара, лекарствами, не жаловалась нн на что Маша — так разве, поноет что-то, поколет где-то, но да у кого. не ноет, не колет в их возрасте, все было нормально у детей, лучше даже, пожалуй, было. Ермолай ушел от этой своей Людмилы, Елена сделалась совсем большой начальницей, — грех, в общем-то, быть чем-то недовольным. И пальто наконец справили, так долго вынашиваемое в планах, что там какие-то пузыри — воротник вышел чудо, так украшал пальто, так сиял каждой своей ворсинкой, что, глядя на него, о всех этих пузырях просто-напросто забывалось. Единственное, что нехорошо было, что мешало отдаться чувству счастливой умиротворенности до конца, — Галины события, но, что ни говори, все-таки ее жизнь не касалась этого повседневного течения их жизни, сбоку она была как бы, не внутри, и от мыслей о них с Федором лишь посасывало в груди, потягивало так неприятно, но не болело.

— Убегаешь? — спросил за спиной голос.

Евлампьев, прокручивая ключ в замке калитки, повернул голову — это был Хлопчатников.

— Ой, кого вижу! — торопливо дозакрыл он калитку. — Павел! Вот нежданно-негаданно!..

— Как я тебя, однако, застал удачно! — улыбаясь, довольно сказал Хлопчатников. — Секундой бы позже — и нет тебя. Ищи свищи тебя, лови за полы. Большим начальником стал, пол-отдела к тебе, говорят, на поклон ходят.

— Ходят, ходят,— радуясь Хлопчатникову, жадно оглядывая его, засмеялся Евлампьев. — Можешь и ты, давай.

— Да нет. Я же настоящий начальник. На что хочу — на все подписан. — Последние эти слова Хлопчатников проговорил уже без улыбки, помолчал мгновение и спросил: — Ты, наверно, думаешь, чего я к тебе пришел?

— Еще не успел.

— А… Но подумал бы?

— Конечно. Что ж ты, полагаешь, газеты стал продавать — думать разучился?

Евлампьев уже обвыкся в своем новом качестве, уже прошел через опыт встреч со знакомыми и унизительные объяснения с ними, окреп в них и не испытывал сейчас никакой неловкости, был рад Хлопчатникову — и лишь, без всяких иных чувств.

Хлопчатников, однако, не принял его шутки.

— Поговорить надо, Емельян, — сказал он.

— С удовольствием. — До Евлампьева наконец дошло, что Хлопчатников не случайно здесь, не по пути завернул, а специально. — С удовольствием, Павел, — повторил он. — Ко мне, может, давай? Тут близко.

Хлопчатников секунду взвешивал его предложение.

— Нет, давай лучше зайдем куда-нибудь, — сказал он. — В кафе хотя б, что ли… Есть у тебя время, не спешишь?

— Да время-то…—Евлампьев замялся. Время было, чего б не было у него времени, позвонить Маше, чтобы не волновалась, и всех делов. Но никогда они с Машей в прошедшей их жизни не ходили по кафе, ресторанам, что кафе, что ресторан были для них словно бы окнами в какую-то иную, чуждую, праздную и шикарную жизнь, и пойти в кафе, окунуться в эту «шикарную» жизнь без Маши он не мог.

— Обижаешь, Емельян, — Хлопчатников истолковал сго заминку по-своему. — Раз я тебя приглашаю, то и расчет соответственно…

— Да нет, Павел. — Теперь стало неловко Евлампьсву. — Не в этом дело, нет…

— Ну ясно, — отступающе. сказал Хлопчатников. — Ясно… Пойдем тогда прогуляемся. Разговор. у меня к тебе недолгий. Я просто, раз случай, хотел и просто так поболтать. О том о сем. Без случая-то не заставишь себя. Все некогда, все гонишь себя, аж задыхаешься: дело, дело, дело!.. ну, а с делом если — грех не совместить.

Они двинулись вдоль улицы медленным прогулочным шагом, в руках у Хлопчатникова был портфель, он заложил руки за спину и шел, похлопывая себя портфелем по ногам. Евлампьев спросил:

— Так а что за дело?

— Да скажу сейчас, что за дело. Ты вот скажи сначала, как живешь.

—А как, Павел, живу… Живу. Какая у меня сейчас жизнь? Вокруг меня происходит что-то, а со мной что… Со мной сейчас уже одно только произойти может.

— Перестань! Глядел вот сейчас на тебя — завидовал! Мне бы таким в твои годы.

У самого Хлопчатникова и действительно набрякше висели мешки под глазами, и на всем лице, видно это было даже в бледном фиолетовом свете фонарей, лежала печать тяжелой, придавливающей усталости. Но фигурой он был по-молодому строен, и прекрасно сшитая, какая-то иностранная, наверно, купленная в каком-нибудь закрытом распределителе, дубленка сидела на нем по-молодому щегольски.

— Да ты красавец, чего жалуешься,— сказал Евлампьев. — Ишь стать какая, мужчина что надо!

— Да вот стать разве, единственно что… А так, — Хлопчатников стащил перчатку с руки, слазил в карман и вынул оттуда стеклянную длинную ампулку. — Нитроглицерин, видишь? Какой карман снаружи, в тот и кладу-перекладываю.

Евлампьев вспомнил, что вот так же Хлопчатников доставал, показывал ему эту ампулку тогда, летом, когда он приходил к нему насчет балок…

— Что с идеей твоей? — спросил он.Есть прогресс какой-нибудь?

— Это ты о совмещении с прокаткой?

— Ну да.

— Какой прогресс, много хочешь! — Хлопчатников сунул нитроглицерин обратно в карман и надел перчатку.Все же явочным порядком пока. Точно как с криволинейкой тогда. Только тогда исследований больших не требовалось, а сейчас… Нужны исследования, а кто их делать будет? Веревкин с Клибманом? Деньги отпустят, вменят им в обязанность — после этого они пожалуйста. А денег нет, не отпускают денег. «Через пять лет дадите нам конструкцию?» — «Через пять точно, нет, может быть, через десять».«Что значит «может быть»?» — «То, что через десять только и поймем, может быть, как надо делать».«А раз «может быть», то и нечего прожектами заниматься, народные деньги — не мусор вам, чтобы ими разбрасываться». И весь разговор. Огрубляя, конечно, но так примерно, по такой схеме… Никто ни черта рисковать не хочет. Не рисковать проще, чем рисковать. «Дайте нам ваши расчеты, убедите нас!» А откуда расчеты, когда никаких путных исследований? А откуда путные исследования, когда никаких денег? Волшебное, Емельян, кольцо, самое настояще волшебное! Никакой силой его не разомкнуть, только заговором.