— Напииште нам заявление, укажите номер полевой почты, с какого времени по какое на каком участке фронга находились — все данные, в общем, для полноты картины, — бесстрастным, механическим голосом проговорил майор, — и пошлем их в Подольск, в военныи архив, для подтверждения. Придет подтверждение - выпишем удостоверение без всяких проволочек.

Быйдя из комнаты, Евлампьев посмотрел на часы. Было чегыре минуты второго. Ненадолго он задержал майора с этим штатским своей персоной…

За спиной у него щелкнул, закрывшись, замок, и напор со штатским, обогнав его, звонко зашагали по коридору. У штатского, заметил Евлампьев, была военная выправка почище майорской.

А, господи, подумалось ему, когда он глядел в их улаляющинеся молодые спины, если и не получит удостоверения… Что они, эти льготы? Жив остался и сколько еще лет прожил — вот главная льгота…

Дома он, раздевшись, сразу прошел на кухню, забрался ва подоконник и выглянул в форточку, как делал теперь. возвращаясь из киоска, каждый день. Насыпаниого им утром зерна на карнизе не было, все, до зернышка, склевано, но сердце подсказывало, что не скворец это, не он…

От Ермолая, еще спавшего, когда уходил, на столе лежала записка: «Ночевать не приду. Вечеряй без меня. Ермак».

Евламньев, читая се, усмехнулся. «Вечеряй»… Никогда не было у них в семье такого слова, никто его не произносил никогда, ни всерьез, ни в шутку, это у Ермолая из литературы, скорее всего. Вот и пусть говорят, что литература никакого влияния на жизнь не оказывает…

Ермолай, однако, вечером объявился.

Он пришел — Евлампьев только вернулся из киоска, не успел еще стащить валенки с ног, и был Ермолай не один, а с Жулькиным.

— Добрый вечер! — сказал Жулькин благодушествующе-радостным тоном — так, словно никакого того разговора у них с Евлампьевым не было и в помине.

— Вечер добрый, — ничего не оставалось Евлампьеву другого, как ответить ему. И тоже сделать вид, что ничего того не было. — Чего ты, передумал? — спросил он Ермолая, подразумевая его записку.

Ермолай понял.

— Переезжаю, пап, — сказал он, расстегивая дубленый свой полушубок. И бросил Жулькину: — Раздевайся пока. Нашлась мне комнатенка, — снова повернулся он к Евлампьеву. — Квартира коммунальная, но всего с одними соседями, вариант просто блеск, срочно нужно перебраться, пока кто другой не схватил. Буду собираться сейчас. Леша вот помочь мне приехал.

Прямо лучший друг Леша. Прямо лучший друг — поразительно!

Евлампьев вздохнул.

— Ну что ж, собирайся. Собирайся давай… Сколько платить за комнату будешь?

— Сорок пять.

— Сколько? — Евлампьев не поверил услышанному. — А где же ты столько денег возьмешь? Сорок пять… Да ведь у тебя от зарплаты рожки да ножки только оставаться будут.

— Ничего… Ермолай почему-то глянул на Жулькина, и Жулькин в ответ на его взгляд усмехнулся. — Ничего, будет…

Он вытащил с полатей — «антресоли» стали теперь почему-то говорить всюду — свой чемодан, поставил его среди комнаты, раскрыл и начал укладываться. Брюки, майки, трусы, рубашки — а что и укладывать ему было, дожил до тридцати с лишком, ничего не нажил. Голь голью.

Евламньев заметил, что произносит про себя «голь голью» с каким-то непонятным, странным удовлетворением. И поймал себя в следующее мгновение на том, что все это — от невольного сравнения Ермолая с Еленой. Елена, не будь у нее ее двухкомнатной квартиры в старом доме с толстыми стенами и высокими потолками, не будь этой, как теперь говорят, престижной. обязательной для каждого желающего ощущать себя человеком — темнополированной «стенки», мужа, наконец, с кандидатским званием (точно, точно!), она бы чувствовала себя несчастной, обойденной жизнью, как бы оставленной голодной на пиру. У Ермолая же — ничего подобного, что есть у него, то и есть, никогда для него вещное благополучие не было важно. «Кто этот трус, кто только накостить смел, а признаться — духу не хватает?!» — «Я это». Елена бы не поднялась…

Ермолай достал из шкафа кожаную куртку, реквизированную им тогда, в Майские, и, взяв за ворот, оглядел. Куртка была вся белесая, местами кожа протерлась чуть не до дыр, кое-где лопнули швы, под мышками разошлись.

— А? — посмотрел он на Жулькина.

Тот с благодушествующей неторопливостью пожал плечами:

— Смотри, дело твое! Старенькая больно.

— Так в чем-то же ходить нужно.

— А на фарт не надеешься?

— На фарт надейся, а сам не плошай.

— Фарт в руки не прибежит, его поймать надо. А поймаешь — что тебе эта кожанка, другую в два счета купишь. — Нет, возьму все-таки, — сказал Ермолай, сворачивая куртку.

Непонятный какой-то у них шел разговор с Жулькнным. С недомолвками, с умолчаниями — весь смысл не в словах, а за ними… Да и слова какие — «фарт», — воровские какие-то…

Ермолай уложил чемодан, уложил портфель, набил всякой мелочью две сетки, выставил все в коридор и вынул из внутреннего кармана пиджака записную книжку. — Папа, запиши телефон, где жить буду. — А, хорошо, хорошо, сейчас… — Евлампьев взял из-за провода над аппаратом домашнюю записную книжку и раскрыл ее на «Е». Сколько же номеров было зачеркнуто-перечеркнуто рядом с именем сына! — Говори, — сказал он.

Ермолай продиктовал телефон и, убирая книжку в карман, пробормотал, не глядя Евлампьеву в глаза:

— Лучше, знаешь, вот по нему звонить, не на работу. Даже так: на работу вообще не надо, а только вот по нему.

— Это почему?

— Ну так, — уклончиво сказал Ермолай.Неважно — почему. Я прошу.

Жулькин в прихожей, заметил Евлампьев, уже одетый, готовый выходить, при словах Ермолая о телефоне ухмыльнулся, перехватил взгляд Евлампьева и тут же согнал ухмылку с лица.

Те, не дававшие Евлампьеву покоя, как они были произнесены, слова о фарте вновь тревожно кольнули его.

— Можно тебя, сын? — позвал он Ермолая.

Они зашли в комнату, Евлампьев накрепко закрыл дверь и отвел Ермолая подальше от нее.

— Скажи, только честно, пожалуйста, — сказал он, глядя Ермолаю в глаза. — Жулькин не уголовник какой-нибудь? Не втянет он тебя в какое-нибудь дело? Втянуться легко, а выбраться потом…

—Да ну, пап!..— Ермолай засмеялся.Ну, не маленький я, ну что ты! Не беспокойся. Никакой он не уголовник, вполне нормальный парень, сколько уж я его знаю!..

Евлампьев молча смотрел на Ермолая, вглядывался в его родное, близкое, дорогое, любимое лицо, пытаясь проникнуть туда, за него, внутрь проникнуть, вглубь, чтобы найти там подтверждение произнесенным словам, — и не в состоянии был сделать это, беспомощен, бессилен.

Но лицо сына, казалось ему, было правдивым.

— Ну смотри! — сказал он. — Смотри!.. Вечером нынче будешь у себя, телефон твой проверить можно?

— Можно, можно, — ответил Ермолай, и в голосе его Евлампьеву почудилось облегчение. — Буду.

Евлампьев постоял у открытой двери, слушая их с Жулькиным затухающие шаги по лестнице, потом внизу взвизгнула пружиной входная дверь, захлопнулась с размаху, и он вернулся в квартиру.

В квартире было пусто и одиноко, и не было сил ничего делать. Он прошел в комнату, сел на диван и какое-то время сидел, сцепив на коленях руки и с тупой бессмысленностью глядя перед собой в пол. Потом он услышал боль в желудке, и она испугала сго, заставнла тут же подняться, пойти на кухню и начать разогревать ужин. Болей в желудке у него не случалось давно, много лет, лет тридцать: щадил сего, осторожничал — вот и было нормально все, откуда она вдруг взялась там?

Но боль прошла, только Евлампьев начал есть, н он успокоился. Видимо, все-таки от голода просто. По телевизору, он вспомнил, должна начаться скоро трансляция международного хоккейного матча, и сходил в комнату, включил телевизор и, ужиная, все прислушивался — не началась ли? Телевизор там, в комнате, бубнил человеческими голосами, взревывал музыкой, н рождалось ощущение, что ты не один в квартире, что ты вообще как бы не в квартире даже, ты подключен посредством телевизора словно бы к самому центру мира, в нем, в этом центре, находишься, и некогда тебе ни о чем другом думать, кроме как о том, что свершается в нем, этом центре…