❋❋❋
С Машей Евлампьев встретился на улице.
Еще подходя к Елениному дому, он услышал во дворе гулкое бренчанье колокола, оповещавшего жителей о приезде помойной машины, и, когда вошел во двор, во всем доме хлопали подъездные двери, один за другим выскакивали с ведрами в руках старики, старухи, женщины, мужчины, мальчишки и девчонки всех возрастов, бежали к горбатой, глыбой маячившей в глубине двора машине, выстраивались возле ее грохочущего транспортером зада в очередь и с опорожненными ведрами бежали обратно к подъездам.
Евлампьев дошел до Елениного подъезда, поднялся на крыльцо и, только пригляделся к очереди у машины, тотчас увидел Машу: она как раз освободила ведро и шла к дому.
— О, это ты! — сказала она, подходя. — А я иду, кто там, думаю, стоит… испугалась даже немного. Чего раньше не приехал, пришлось мне самой выскакивать. Дурацкий порядок какой! Беги как на пожар прямо.
— Да ладно, критикесса какая… — пробурчал Евлампьев, открывая подъездную дверь и пропуская Машу внеред.
— На, — сунула Маша ведро Евлампьеву. — Поноси.
Настроение у нее явно было не самое лучшее. Она открыла внутреннюю дверь, и из темноты тамбура они вошлн в тусклый желтый свет лестничной клетки.
— Ты чего это со мной так, а? — посменваясь, спроснл Евлампьев.
— Чего? — не понимая переспросила Маша. И махнула рукой. — А, это мне от Ксюхи передалось. Она вся какая-то перевернутая вернулась…
— Вернулась уже?
— Да минут двадцать вот. Она и вообще, знаешь, я тебе говорила, как пошла в школу, вся какая-то не такая стала… а сейчас явилась — все швыряет, спросишь — ответит, будто ты виновата перед ней в чем-то…
Они поднялись, Маша было забренчала ключами, собираясь открывать квартиру, но Евлампьев, опережая ее, позвонил.
— Пусть сама, — подмигивая, сказал он.
Ксюша добиралась до двери целую вечность, — Евлампьеву пришлось позвонить еще раз и еще.
— Ну чего, — с хмуростью, открыв дверь, посмотрела она на Машу, — ключа у тебя нет, что ли? — И, повернувшись, тут же ушла к себе в комнату. С Евлампьевым она даже не поздоровалась, будто и не замстила его.
«Понятно?» — молча посмотрела на него Маша,
— Н-да… — негромко протянул он в ответ.
Явно с Ксюшей что-то произошло. Там, у них, все эти дни после санатория она была прямо-таки безудержно весела, упивалась обретенной после стольких месяцев заточения свободой, упивалась счастьем ходить без всяких костылей, одними своими ногами, это счастье не умещалось в ней, и она то и дело лезла обниматься, так что становилось неловко дажс, и невольно сдерживал ее: ты ее сдерживал, а она делала вид, что обижается: «Де-ед, вы такую елку роскошную отгрохали, такую елку… могу я за нее поцеловать тебя?!»
— Ну что, пойду я к ней? — неуверенно спросил он Машу, когда они разделись и вымыли руки после ведра.
— Попробуй, — помолчав, так же неуверенно отозвалась она.
Ксюша лежала у себя на тахте, уткнувшись лицом в полушку. Когда Евлампьев вошел, она повернула голову, искоса посмотрела на него и снова уткнулась в подушку лицом.
Евлампьев сел на тахту рядом и положил Ксюше руку на плечо. Она резко передернула им, показывая, что ей неприятна его рука, и он торопливо отнял ее.
— Мне тут случай один припомнился, — сказал он, не зная еще, что это за случай, и мучительно напрягаясь, чтобы действительно вспомнить какой-нибудь случай, который бы можно было как-то связать с нычешиим Ксюшиным состоянием. — До рождения еше твоего было… вот в какую дальнюю эпоху. В дальнюю, а?
— А мне неважно, что было до меня, — глухо проговорила в подушку Ксюша. В голосе ее прозвучала неприязнь.
Вот как, неважно… Ну да, потому и неважно, что мир начинается с нашего рождения и все, что было нережито до этого его начала другими, — не в счет, тебе — все заново, чужие двойки — не твои, и чужой остеомиелит — тоже не твой, потому что от чужого не умрешь…
— Случай с мамой твоей припомнился… — сказал Евлампьев. Ничего ему, никакого случая не пришло на ум, и просто так он говорил все это — чтобы говорить что-то, не останавливаться. — Еще до твоего рождения, значит… сколько же маме-то было? В школу ходила… постарше тебя? Нет, знаешь, твоего вот как раз возраста, четырнадцать, пятнадцатый… ну, если пятнадцать, то только-только исполнилось. Ну, а Роме, дяде твоему, восемь лет отними, семь лет соответственно, и мама твоя, естественно… а какая ж она еще твоя мама была, никакая не мама, понятия не имела, что эдакая вон акселератка у нее вымахает… так вот, мама твоя Рому, естественно, не замечала, он где-то там в ногах, а она уже — ого-го! А дяде твоему, тоже естественно, было это не очень приятно, ему хотелось, чтобы старшая сестра спускалась бы к нему со своих высот… а особенно ему этого в школе хотелось, в одну школу ходили, он тогда в первый класс пошел. Дома вроде все-таки вместе, мать-отец одни на обоих, а в школе — прямо совсем недостижима: старшеклассница, другое классное помещение, другой этаж, всякие сложные предметы у нее, незнакомые учителя… И что он придумал. Стал на переменах к ней подниматься и просить его защитить, — будто бы кто-то там к нему пристает, дерется, никакого сладу нет. Ну, она спускается с ним, начинают они искать этого какого-нибудь Васю Иванова, обидчика, Лена спрашивает, где он, ну, укажи мне его, а Рома крутит головой и вздыхает: убежал, спрятался, наверно, где-то. Вот, целую перемену сестра с ним провела. Назавтра то же, и напослезавтра то же. Ну, Лена сказала нам, пошел я в школу разговаривать с учительницей, жалуюсь ей, так, мол, и так, а у нее глаза чем дальше, тем квадратнее. Вы, говорит, не ошиблись, вам я нужна, и по имени-отчеству себя называет. Я говорю: да, вы, конечно. Тут она уже совсем смешное спрашивает: вы, спрашивает, Ромы Евлампьева папа, точно? Ну, я отвечаю, что да, точно, я его папа. Вы знаете, тогда она мне говорит, но никакого Васи Иванова у нас нет. Как — нет? А вот так — нет. Оказывается, дядя твой все выдумывал, чтобы сестра его с ним побыла, вот как!..
Боже милостивый, что за глупость вылупилась из памяти в конце концов, ну почему ничего поучительного, чтобы уж с наибольшей пользой?..
— И что дальше? — не поворачивая головы, все также в подушку спросила Ксюша.
— Ну, а что дальше… Дальше просто: дяде твоему досталось от нас с бабушкой Машей за вранье, а мама твоя с месяц, наверное, вообще с ним не разговаривала.
— Ага, — сказала Ксюша, и сейчас она повернула голову, легла на подушку щекой, и Евлампьеву стал виден ее профиль — лоб был наморщен, нижняя губа закушена. — Мамочка, значит, и тогда это умела…
— Не надо так о маме. — Евлампьев решился, снова положил ей на плечо руку, и Ксюша не пошевелила им. — У тебя очень хорошая мама…
— Ага, хорошая. Я выписываюсь, а ей все равно, она отдыхать поехала.
Мгновение было — у Евлампьева перехватило дыхание: неужели они с Машей говорили что-нибудь об этом при Ксюше? Нет, не говорили, абсолютно точно, что не случалось таких разговоров при ней. Если вдруг тогда, перед отъездом, сама Елена… Но едва ли. Зачем ей?
— Не надо так о маме, Ксюша, — повторил он. — Мама очень устала. Ведь когда ты в больнице лежала, когда самая опасность была у тебя… Что поделаешь, раз путевку сейчас дали…
Ксюша, шумно вздохнув, перевернулась на спину, положила под себя руки и спросила, глядя в потолок над собой:
— А ты что, ничего не знаешь, да? Нарочно или нет?
Она спросила это, иронически кривя рот, и под поднявшейся губой мелькнула и исчезла бело-эмалевая полоска зубов с черной широкой дырой впереди.
Евлампьев помолчал, пытаясь понять, что она имеет в виду, и так ничего и не понял.
— Я, Ксюш, — улыбаясь ей признающей свое поражение улыбкой, сказал он, — что-то не понимаю. Ты о чем?
— О том, — по-прежнему глядя в потолок, произнесла Ксюша. — Что она специально на это время путевку просила.
— Откуда ты взяла это? — Евлампьев заставлял себя улыбаться. — Да ну для чего маме специально на это время, когда ты выпишешься, просить путевку? Ты подумай, что ты говоришь! Никакого смысла!
