Чтобы попасть в секционный зал, нужно миновать полутемные коридоры с наклонным, упакованным в потрескавшуюся коричневую плитку полом. Днем заботливые хозяева морга погасили лишние лампы, и покатые, будто накренившиеся палубы старого корабля, проходы освещаются июньским солнцем через винтажные стеклоблочные стены. Помнится, раньше такие стеклянные перегородки использовались повсюду – от подъездов многоэтажек до вестибюлей и переходов в больницах, даже в вытрезвителях и банях. И, конечно же, в фильмах о покорении космоса и фантастическом будущем – где дети профессора Глана в белых паричках, и мучимый видениями герой киноартиста Баниониса, и даже Алиса Селезнева.

Летние лучи сквозь прозрачные ячеистые призмы падают на экспонаты некогда богатого, но давно не пополняемого музея уродцев, расположенного вдоль стены… пробившись в пузатые склянки, гаснут в бледных скукоженных лицах абортированных созданий иных миров. Александр, разглядывая пыльные сосуды с бракованной плотью, мимоходом отмечая разнообразие младенческих отклонений, невольно погружался в эзотерические мысли о дьявольском их происхождении. Из прочих патологий любопытным показался сагиттальный распил черепа взрослого человека с вялым сероватым мозгом, сплошь нашпигованным эхинококковыми пузырями. Гроздья паразитов причудливо играли на солнце кальцинированными стенками, а некоторые – не успевшие при жизни хозяина затвердеть – просвечивали перламутровым содержимым, будто гроздья винограда. Кое-что о винограде…

Замерев у десятилитровой емкости с головой давно отмучившегося бедолаги, рассеянно похлопал по карманам пиджака в поисках сигарет. Воспоминания сорокалетней давности удивительным образом накрыли в анатомическом музее, по дороге в судебный морг. Вот он, тринадцатилетний жилистый мальчишка, приехал в гости к отцу, давно сменившему нудную семейную жизнь на вольный хлеб строителя каналов в союзном Узбекистане. Неделя проходит в домике брюзгливой, скупой до отвращения родной бабки, а батя так и не появился. Старуха гундит, мол, приехал на мою голову внучок незваный, отцу-то не надобно, корми тебя тут! Но это неважно – потому что на улице жара, можно сидеть в арыке хоть целый день, объедаться дынями и спать на улице под навесом, густо увитом виноградной лозой, и каждое утро щедрое солнце освещает будто бы стеклянные, налитые, сочные ягоды, прокалывает их острыми лучами, превращая небо над головой в причудливый витраж… Отец появился перед самым отъездом. Коренастый рыжий человек сурово пронзил фамильными голубыми глазами, потрепал по шее, буркнул:

– Не обижали? Собирайся, увезу в аэропорт.

Дорогой, подпрыгивая в урчащем УАЗе, Саня глотал вместе с азиатской пылью слезы обиды, молчал, скомкав в кулаке подаренную батей сторублевку.

– Слышь, Шурка, – хмыкнул отец, поглядывая в косое лопнувшее зеркальце на дверке машины, – ты тут невесту завел, что ли? Быстро успел.

– Какую невесту? – пожал плечами, оглянулся.

В песчаном облаке, далеко уже отстав от машины, крутила колеса взрослого велосипеда худенькая девочка-татарка, соседская маленькая барышня с черными косами и преданными блестящими глазами.

– Не попрощался, что ли? – батя покачал головой, – не дело, сынок. Остановлю, иди…

– Ты чего ехала, дура? – Сашка неловко помог ей высунуть ногу с ободранным коленом из-под голубой облупленной рамы, – уезжаю я. Вон, батя на самолет повез. Пока!

Она на миг сморщила покрытое слоем пыли лицо, моргнула раскосыми темными глазами, все же сумев удержать обиженный рев, но из правого глаза скользнула хрустальная капелька, прочертила по грязной щеке дорожку.

– Я тебе лепешки везла. На дорогу, – она вздохнула, вздернула острые плечи, торопясь, развязала болтающийся на велосипедном руле пестрый узелок, протянула в маленьких ладонях домашние хрустящие кунжутные кругляши. – А ты приедешь в следующее лето? Я буду тебя ждать.

Как же ее звали? Кажется, Эля… Всего-навсего тени, вызволенные из памяти гроздьями паразитов в чьем-то разрушенном мозгу. А тоска – разве не паразит? Это же она не дает заснуть, если удивительным образом сегодня трезв. Окурок обжег пальцы, упал и покатился к стене, в маленькую лужицу конденсата, скопившуюся у подножия плачущих стеклянных стен. Еще десять шагов по этому коридору, отделяющему мир живых от пустоты. Вероятно, в материальном плане здесь настоящее чистилище – тут подневольный служитель готовит мертвых к окончательному превращению в прах. Пять, иногда десять вчера еще живых индивидов режет на части, извлекает отдельные куски, пакует, смотрит в микроскоп, замораживает… Потом, правда, придает всему приличный вид – маскирует свое варварское занятие грубоватыми стежками, будто ничего такого не было вовсе.

– Иван!.. Петрович, ты здесь? – прищурившись, крикнул в холодную, сладковато-приторную глубину зала, – Это я приехал, Саша Рогов…

После солнечного коридора в секционной темновато. Бестеневая лампа наведена на металлический стол в центре, по бокам, над другими столами, сумрак. Там лежат бледно-желтые окостеневшие бывшие люди. Так и должно, наверное, быть. Ближе к преисподней – темнее. Александр нерешительно потоптался на входе и двинулся к единственному освещенному холодной операционной лампой пятну. Ангел-прозектор Иван Петрович не отозвался, как видно, не приступал еще к делу.

Арина лежит, неловко отвернув голову к правому плечу, рассыпав мокрые волосы по оцинкованному столу, и с них на пол, потихоньку, розоватая вода – кап да кап. Стопы она вытянула в струну, напружинив аккуратный педикюр, а вот ладони открыты, развернуты к небу, тонкие пальцы торчат, будто ноги высохших паучков. Александр вздохнул, чиркнув невольно взглядом по поникшим соскам, бритому лону и маленькому пупку, в котором дрожит капля той самой розовой воды, вспомнил, как когда-то все это доставляло ему удовольствие, и опасливо протянул руку, чтобы откинуть волосы с обиженно отвернувшегося лица.

– Ну, не трожь, не трожь, – глухо буркнул из-за угла патологоанатом, – нет у подружки твоей больше физиономии. Начисто стесало камнями. Прыгнула-то на подножие моста.

– А в воду метила? – некстати спросил Рогов.

– Дурак, что ли? – обиделся старый знакомец. – Я почем знаю? Пока на стол укладывали, голову немного распрямил. А то вообще подмышкой была. Кусок черепа с той стороны съехал. Ты чего так рано? Я не начинал даже.

– Мне заключение ни к чему, – все-таки сжималось сердце у Александра, пряталось за ребра, ныло, как и положено усталой мышце, – можно я тут покурю, Петрович?.. Причина смерти очевидна. Просто хотел на нее посмотреть. В последний раз…

– Гляди. Сколько влезет, – пожал плечами, – хоронить-то кто будет? Полицейские сказали – у нее никого нет. Я к чему – труп потом муниципалам отдавать, чтобы за казенный счет? У меня в холодильнике больше двух суток – никак.

– Все организую. Похороним. Слушай, Петрович, можно с лицом что-то сделать?.. Я заплачу. Она красивая была.

– В закрытом похоронишь. Ничего не осталось. Эй, тебе худо, что ли? Вали-ка, парень, подобру отсюда. Тоже мне! Еще хирургом был. Сопляк.

Иван Петрович скальпелем порол бледную кожу меж маленьких упругих грудей, спускался по плоскому подтянутому животу к лобку, рисовал перевернутую букву «игрек» к гребням подвздошных костей. Из-под ножа ползла небогатая желто-розовая клетчатка, и чуть вздрагивали кончики пальцев на раскрытых к небу кистях Арины. Рогов, задыхаясь, выскочил в душное лето, кашлял, выхаркивая приторный запах смерти, курил, давился спазмом в кадыкастом, заросшем рыжеватой щетиной горле. Желтогрудая, с белыми нарядными щеками синица пела ему с зазеленевшей березы, выкрикивая переливами гимн жизни, радовалась и красовалась одновременно, кричала: ци-ци-ци-пи… вертлявая простенькая птичка. Синице, вероятно, хотелось, чтобы ею любовались – ведь и вправду украшает она собой мир.