Летели в костёр — магические чётки, старинные доски для общения с духами, чёрные одеяния, расшитые тайными знаками. Дерево, краски и ткани вспыхивали самоцветными блёстками. От брошенных в пламя трав исходил пряный, томительный и дурманящий аромат, волны его бродили по всему саду вереницами призраков.

И нарастал ровный и грозный гул: сначала его можно было принять за голос огня, но для этого костёр был слишком мал. Духовная энергия нагнеталась в воздухе, призраки беспокойно вьюжились и стенали. И всё слышнее становился гул: как будто рядом ревел огнём исполинский костёр.

И вот уже запылал весь огромный сруб, воздух тянулся в прогалах, оставленных между брёвен, тяга всё увеличивалась, и огонь поднялся, казалось, до самого неба.

И вскоре жар стал нестерпимым, он во много раз превосходил пылание Гелиоса. И народ стал отходить всё дальше и дальше от костра. Солнце проливалось, как раскалённая смола, и смотреть на огонь было уже невыносимо.

И троянцы начали постепенно уходить в Город. Главное было сделано: тело предали огню, а костёр будет пылать ещё долго.

Небо уже стало тёмным, Селена взошла, и только на западе алыми углями дотлевал закат, а небо над зашедшим солнцем переливалось синими, опаловыми, золотыми тонами.

Из дому пролегла дорожка света от горящего окна, а в полутьме, в молочных отблесках луны и багряных бликах заката, жемчужно мерцали гроздьями цветов таинственные вишни. А внизу, где темнее были сумерки, яркими рубинами горело кострище.

Давно была разбита и сброшена в могилу алхимическая посуда, почти сгорели деревянные предметы, но бумага ещё тлела, ещё тлели тяжёлые кожаные переплёты старинных книг.

— Они долго будут гореть, — сказала Ирэн. — Пошли в дом, помянем прошлое.

Мы были как в боевом шатре. За стенами шумел лагерь, войско готовилось к ночлегу. Горела свеча, и в её тихом мерцании из мрака выступали со стен бронзовые щиты, шлемы, мечи топоры. Или это отсвечивали бронзой рамы картин, посуда, металлические украшения?

Догорал камин, и мы сидели около тлеющих углей и говорили о Трое.

— Почему всякое большое дело заканчивается пожарищем? — спрашивала Виола.

— Потому что мир — огонь, и всё на огонь обменивается, — отвечал я.

— Ты всё мусолишь своего Гераклита, Август, — отозвался Фома. — Что ж, он великий философ — и только. По большому счёту, всё его учение сводится к доброму старому экпюросису — мировому пожару, после которого вселенная возникает заново. Жалкая и совсем неутешительная перспектива.

Тут мне стало немного обидно.

— Согласись, Фома, что философия — вовсе не успокоительное лекарство. А что до катастрофизма, то разве Библия не о том же самом толкует?

— Как ты наивен! Библия, прежде всего, говорит о вещах, не поддающихся уничтожению. О духе. Пойми: греческая философия и, прежде всего — нежно любимый тобою Гераклит — исповедуют какую-то дурную бесконечность, бессмысленно повторяющиеся жизненные циклы. Дубовая индоарийская идея!

— А у твоих семитов лучше?

— Да, лучше. Еврейство и христианство открыли миру линейность движения. Мир имеет смысл, он развивается! Он создан Богом в точке альфа и исчезнет в омеге в день Страшного Суда. Но духовное не будет уничтожено!

Ты пойми: ведь и Гектор, и Приам, и все троянцы — это никакая не сказка. Это реальные люди, которые и сейчас живы. И духовный образ Трои остался. Вот мы сидим сейчас: то ли в лагере воинском, то ли за стенами Трои. И как прежде громадны священные стены, и как прежде воины Города готовы к битве, и сверкают по стенам начищенные щиты и шлемы, латы и мечи. Неужели ты не видишь огней в очагах, не слышишь говора воинов, не видишь блеска оружия?

— Вижу! — отвечал я. — Слышу!

— А если видишь и слышишь, то должен понимать всё, происходящее с прошлого мая. Троя взломала время и расцвела ярким, но тщетным цветком. А сейчас этот цветок превратился в пепел и опадает, словно костёр там, в саду, — в таинственную могилу.

Разве все наши труды за этот год не были посвящены только тому — чтобы призрачный цветок отгорел и рассыпался скорее?

— Да… — сказала Эйрена. — Ты, Фома, прав. В нашей линейности произошёл циклический прорыв, некое турбулентное вспучивание времени. И сейчас оно угасает вместе с нынешним костром. Но, видит Бог, наше колдовство здесь ни при чём! Я, по крайней мере, здесь не виновата.

— Кассандра… — произнёс я неожиданно для самого себя.

— Что?!

— Кассандра готовит ковчег.

Тяжёлый, квадратный в плане, со стенками достаточно тонкими, чтобы не тратить слишком много драгоценного металла, но достаточно массивными, чтобы нельзя было легко согнуть или промять борта или дно, ковчег был накрыт пластиной. На крышке не имелось никаких изображений, кроме большого рельефного круга.

Он напоминал то ли солнце, то ли знак вечности, непрерывно повторяющегося хода времени.

Кассандра указала на него Приаму:

— Это лучшее, что есть в сокровищнице. Дорогая вещь, но теперь уже ни к чему беречь. И главное — она достойна героя.

— Неужели это не сон? — тихо сказал Приам. — Неужели я готовлю этот ларец для моего Гектора? — потом, очнувшись, кликнул сыновей и приказал вынести драгоценный короб из покоев на открытый воздух.

Ночь уже минула. Всё время, пока тьма покоилась над Илионом, горел костёр, и угли его переливались алыми рубинами. И Кассандра всю ночь глядела на огонь с Башни. Глядела и грезила, и чудился ей каменный Город и цветущий сад за алыми стенами, и костёр, в котором горели таинственные колдовские снасти. Это было так близко, так реально, что ей хотелось подойти и помочь огню. Она чувствовала, что с этим пламенем кончается бесконечное кружение, и она и все в Илионе обретут, наконец, покой.

Но вот кончилась ночь, и вместе с ней отошли и размылись видения… Она сошла в покои царя.

И заря затеплилась; Гелиос ещё не взошёл, но Селена уже нехотя уходила с неба — она превратилась в тонкую и прозрачно-бледную пластинку льда. На востоке голубело небо, утро веяло холодом.

В тесных улочках-ущельях собрался народ Илиона. Все уже знали, что рано поутру будет погребение.

Теснины ожили. В полутьме утра горел золотой отсвет: это несли ковчег. Его несли впереди, а следом за ним двигалась великая змея — толпа народа: воины, старцы, женщины. Все надели самые праздничные одежды, самое лучшее оружие. Блестела бронза, глухо алели бока больших винных амфор.

Разошлись ворота, и троянская змея заструилась из Илиона, и золотой венец горел на главе её — ковчег, несомый впереди.

Подошли к пепелищу, где некогда высился сруб. Он прогорел и обрушился, покрылся пеплом — седым и серым…

Принялись наполнять чаши и лить из них и кувшинов вино на кострище. Пепел становился багряным, чернел, можно было, не рискуя опалить ноги, ступить на то место, где всю ночь бушевал огонь.

А тем временем поодаль расположились боевые посты — на случай нападения ахейцев. Хотя Ахилл и дал слово, — но мало ли что могло произойти. Воины зорко всматривались окрест, сетуя про себя, что не могут участвовать в погребении.

Избранные воины, братья и друзья, вышли на середину кострища.

То, что было великим Гектором, превратилось в груду костей, полусожжённых, расколотых огнём, без всяких следов плоти…

Поднесли к центру костра золотой ковчег и сняли крышку. В ковчеге открылся и запылал ярким багрянцем свежий пурпуровый покров. В него, рыдая, стали собирать кости мертвеца, омывая их вином.

Умер великий Гектор.

И вся его мощь, вся его красота, вся его отвага, грозящая врагам смертоносным колесничным бегом — всё это собралось в тесном золотом ларце!

Начали рыть могилу.

Народу было много и дело пошло очень быстро, вскоре яма зияла, словно открытые врата, точно земля была огромной надвратной башней. И вот в эту отверстую дверь предстояло опустить славный прах.

Омытые алым вином кости укрыли пурпуровым покровом и замкнули верхней пластиной ковчега.

Один из воинов спрыгнул в могилу, и в его руки передали тяжёлый ларец. Медленно опустил он его, плеснул последний раз вина и протянул руки товарищам, чтобы те вытащили его. Груды земли посыпались в могилу, и в мгновение ока сверкающее золото скрылось из глаз.