Сверкали вынутые из темноты золотые чаши, цепи, нагрудные украшения, венцы, золотые накладки для оружия — тонкой работы, и так отшлифованные, что казалось, будто их смочили прозрачным маслом.

И среди этого золотого сверкания и цветного блеска драгоценных камней — египтянина поразили несколько огромных слитков золота. Они представали в виде бараньих шкур — такой тонкой работы, что даже пряди сделаны были, и в этих прядях различалось красивое витьё золотых волос.

Кассандра подносила Приаму ларцы из дорогого благовонного дерева. Тут были алмазы величиной с орех, прозрачней самой чистой росы, аметисты цвета слегка разбавленного вина, бирюза, которая рождается из костей умерших от любви, и рубины, горящие внутренним огнём.

В отдельном ларце хранились серьги, у которых всё поле покрыто мелкими цветами из разнопородного золота, и каждый лепесток при малейшем движении играл и переливался.

Было нагрудное ожерелье — чудесная пектораль с изображением пира богов. Небожители улыбались друг другу, точно живые.

А вот — зеркало, украшенное искусной гравировкой, и волшебный амулет с ликом Афродиты, заставляющий людей терять голову от любви.

Вот тяжёлый царский венец: чеканные золотые ветви, точно увитые гладкой лоснящейся лентой.

Вот литой узорчатый скипетр в огромных алмазах.

И вот, наконец, Пояс Власти — золотой пояс из семнадцати звеньев, из семнадцати камней, и на каждом — свой зверь; он был холоден, тяжёл, и походил на ледяную змею.

— Пояс Власти… — прошептала Кассандра.

И застыла.

— Что с тобой? — спросил её Приам.

— Показалось… Мне что-то почудилось! Какая-то мысль, или видение, но я не могу понять — к чему? Слишком всё коротко. Мгновенно.

— Что за видение?

— Как будто голоса, как будто тени… Вот здесь, сейчас. И вокруг — каменный Город. Большой. Больше, чем Троя.

— К чему это?

— Не знаю. Я почувствовала, что это уже было однажды. Да, это было. И, боюсь, не один раз.

— Это болезнь…

— Может быть, может быть, отец мой…

— Ты устала? Отдохнём?

— Нет, нет. Надо закончить нынешней ночью.

Заполненные мешки жрец затягивал верёвкой и прошивал, а потом запечатывал смолой и на смоле делал оттиск рисунчатой печатью.

Когда всё было закончено, Кассандра обратилась к царю:

— Я думаю, надо оставить вещи здесь, пока не соберётся сопровождение. А мы тем временем возьмём последнее сокровище Трои.

— Ты о чём?

— Эгида. Разве ты забыл о ней?

— Что ты говоришь, сумасшедшая? Без священной Эгиды богини Афины Трое не устоять.

— Трое не устоять в любом случае, — тихо сказала Кассандра, сворачивая кусок пурпура — тонкой ткани, выкрашенной драгоценной краской; тёмно-красная, с лиловым отсветом, ткань казалась в сумерках чёрной кровью.

— Бери последний мешок, Аменаа. Идём, царь, времени уже не осталось.

Когда вышли во двор, царь приказал начальнику караула отобрать воинов и лошадей для конвоя. Воин ушёл, а два старика и девушка отправились в храм.

Небольшой, из тяжёлых глыб, закопченный от времени и ладана, храм казался каменным ларцом для Страшной Богини.

Афина стояла в глубине, у ног её тлели угли. Кассандра зажгла два больших светильника, и огромные совиные очи Страшной уставились на пришельцев. Большая чёрно-золотая Эгида священным покровом покоилась на плечах богини.

— Не представляю, как мы будем её снимать… — прошептал Приам, дрогнув.

— Её вовсе не нужно снимать. Это не настоящая Эгида. Это искусный повтор — для людей. Подлинная лежит за на́осом, в тайнике.

Танцующей походкой гадалка зашла за Статую — в узкую незаметную дверь. Там, в темноте, она взяла тяжёлый бронзовый рычаг, вложила его между плит — тайник отворился.

— Вот Эгида Богини.

Волшебница расстелила пурпур. Тяжкий чёрно-золотой свиток, извлечённый руками стариков, в одно мгновение был схвачен чёрно-кровавым полотнищем и укрыт в мешок.

Пустой тайник закрыли.

Вышли на порог. Кассандра погасила храмовые светильники. И, пока Аменаа при свете царёвой лампы зашивал и опечатывал мешок, Приам раздавал приказы воинам.

Четыре квадриги стояли во дворе, и у каждой ждали по десятку воинов.

Их выстроили в цепочку — и быстро, тихо, без разговоров, повинуясь кратким приказам, латники принялись передавать друг другу тяжёлые мешки и укладывать их один за другим в приготовленные колесницы.

Последним положили мешок с Эгидой. В несколько минут всё было увязано.

— Давай прощаться, — тихо сказал Приам.

Жрец поклонился ему в ноги.

Они обнялись.

Кассандра поцеловала руку Аменаа, а тот погладил её по голове.

Не сказав больше ни слова, египтянин повернулся и пошёл к выходу. Он должен был показывать дорогу.

Приам подал знак. Тяжело, глухо постанывая, поползли засовы. И, хрипя, отворились створы ворот.

Квадриги отправились в путь, одна за другой они миновали каменный проём и спускались вниз, по откосу, вдоль великой стены. Глухо топали укутанные копыта лошадей, да раздавался по камням еле слышный шорох подошв.

— Что я вспомнила о Поясе? — шептала Кассандра, глядя, также как и рядом стоящий царь, вслед уходящим. — Нет, не могу понять…

Тёмное небо, мерцающее холодными звёздами, виднелось в открытый проём.

Ворота закрылись, и оно исчезло.

Книга четырнадцатая. ВИЗИТ К ЦЕЛЕРУ

Зима звенела в Кремле. Холод лютый, воздух стоит колоколом, страшно и прозрачно вокруг; Успенский собор громоздился, словно чудовищная глыба льда, а вверху, среди неугасимого пятисвечия крестов его, меж куполов, горели и позванивали серебром алмазные крупинки звёзд.

Тепло было в столетних домах, тепло у Целера, тепло и в тёмном доме напротив. У окошка в темноте сидел в засаде наблюдатель и смотрел за калиткой в доме Ерусалимского. Но уже далеко заполночь было, и в буйной голове чекиста от усталости начали кошмариться всякие картинки. Из-за печки кто-то глянул, чёрт его знает, кто; что же, в самом деле, товарищи, пропадать что ли совсем из-за старого хрыча? И стало мерещиться, мерещиться наблюдателю, и увидел он в окне вовсе не зимнюю, а летнюю ночь, и не Кремлёвская это улица была, а Владимирка, и рядом громоздились Пятницкие ворота. Потупилась буйная чекистская голова, и странный сон пришёл, а он об этом и не догадывался, и не заметил, как заснул.

Меж тем я шёл на свидание к Целеру, и никого не было в Кремле; и во всём мире никого не было.

И через этот неподвижный мистический воздух по серебряной тропинке, по разметённым искрящимся снежинкам я подошёл к калитке Целера.

О как божественно прекрасен был этот вечер! И каким беспредельным светом веяла с неба Луна!

Я подошёл к тёмной резной калитке и дважды нажал на кнопку звонка. Потом потянул за причудливую ручку щеколды — и калитка открылась. И когда я вступил на крыльцо — открылась и дверь в дом. Я вошёл.

— Наконец-то! — послышался тихий голос из темноты. — Скорее закрывайте дверь. Проходите.

И в тёмном небе этой летней ночи страшным вытянутым в коричневое небо Мавзолеем громоздились Пятницкие ворота.

— Глуши мотор, — сказал шофёру старлейт. В золотом свете фонаря лицо его почему-то казалось зелёным.

— Выходи.

Вышли оба.

Распахнулась над ними арка. Ворота жутко молчали, похожие одновременно и на Московский Кремль и на московский же Мавзолей. Но в прохладном летнем сумраке вовсе не дедушка-Ленин лежал, а наоборот — зияла огромная пустота, и в конце её горели два огонька.

— Потупчик, Петров! — зашипел старлейт в темноту. — Землю привезли?

Два папиросных огонька полетели на землю и погасли.

— Так точно! — раздалось из темноты.

— Чего орёте? — тихо рыкнул начальник. — Показывайте.

Посвечивая фонариками, Потупчик с Петровым пошли вперёд, а лейтенант направился за ними, скрипя ремнями и сапогами, — за ворота, направо.

— Вот… — Петров сверканул фонариком в глубину и там нарисовался сводчатый подвал с большим проломом. — Видать, купеческий. Горкомхоз тут недавно копал, ну и подумали — может какая древность. Мужик из музея приходил. «Нет, — говорит, — это восемнадцатый век, можете закапывать». Ну а мы слышали, что в яме надобность образовалась…