Молодой Говард поднялся, повертел головой, будто разминая шею, стянутую кольчужным ошейником, и неохотно произнес, допивая остатки вина из глиняного кубка:

— Я пойду погляжу, разберусь, что там.

Граф проворчал, глядя сыну вслед:

— Вечно с этими вилланами что-нибудь приключится. Смотреть на них — просто посмешище… Ясное дело, мужичье! Сколько ни учи, все напрасно. Черт побери, Гарри Пятый[67], видя таких стрелков, позволил бы им стрелять в себя, да еще и платил бы по шиллингу за выстрел!

Взглянув на Скелтона, граф кивнул:

— Садись, старина Джон, и выпей со мной. А потом можно будет славно сыграть в кости — все равно охоты нет возвращаться в замок.

Уильям Говард вышел во двор таверны. Обе створки ворот были распахнуты, а в проеме застряла в колдобине телега, груженная каким-то добром, а следом за ней виднелись еще три или четыре возка. По-видимому, это была поклажа, захваченная на дороге. Вокруг возов жались слуги и служанки. Общий вид обоза был в сильном беспорядке. И такой же жалкий вид имели вилланы, ставшие на сей раз победителями, но, похоже, не очень-то этим обрадованные.

Молодой Говард прошелся взад-вперед, пристально их разглядывая.

— Клянусь Распятием, что вы за вояки! Что за выправка! Баран верхом на свинье будет держаться лучше, чем ты, стоя на земле! Что за молодцы! За каким дьяволом вы меня позвали?

— Четыре человека погибло, сэр! — раздались голоса. — И мы сами не знаем, что натворили! Благоволите хоть заплатить за это, сэр Уильям!

— Попробуйте-ка взять себе то, что забрали у этих людей. Да, то, что заработали! — Он насмешливым взглядом обвел группу крестьян. — Ну, а если вы и вправду учинили что-нибудь беззаконное, то я вам не заступник. Ни убивать, ни грабить я не приказывал, я велел только брать с путников пошлину, а все прочее…

Раздался громкий, звенящий от гнева голос:

— Вы — граф Ковентри, милорд?

Раздраженный, молодой Говард обернулся на звук этого голоса, готовясь дать достойный ответ. Как выяснилось, слова эти произнесла девушка, сидевшая верхом на разукрашенном муле. Сначала Уильям и внимания не обратил на нее, приняв за служанку, да и вообще не особо вглядывался. Только теперь до него дошло, как он ошибся. Ему хотелось ответить, но, глядя на нее, ощутил, что у него пересохло во рту. И он замер, постыдно замер перед женщиной, чего с ним еще никогда в жизни не случалось.

Это было помешательство, конечно, но он мог бы поклясться, что на миг у него потемнело в глазах, и она показалась ему призрачным видением, сиреной, ангелом. Трудно было вообразить девушку более царственную и красивую. Светло-русые густые волосы с каким-то поразительным серебристым отблеском рассыпались по ее плечам, огромные зеленые глаза с каждой минутой все больше темнели от гнева. Лицо — тонкое, изящное, золотисто-бледное — было на редкость выразительным, юным и прекрасным, но, несмотря на юность, столько непоколебимого величия было в этом гневном изломе бровей, трепете длинных ресниц и изгибе алого рта — величия поистине королевского — что невозможным казалось не робеть перед ней.

Уильям, все так же молча, ошалело скользил по ней взглядом, отмечая каждую деталь, замечал даже кольца на ее нежных пальцах и то, как она сжимает поводья мула. В его взгляде не было сейчас ничего плотского, одно безграничное восхищение и замешательство, как бывает, когда смотришь на что-то до онемения прекрасное.

— Или вы остолбенели, сэр? — донесся до его слуха ее голос.

Он насилу опомнился, уяснив, что становится смешным. Впрочем, девушке его восхищение вовсе не доставило удовольствия, наоборот, как будто разъярило. Старый священник, который сидел рядом с ней на таком же муле и которого Уильям не знал, попытался удержать ее, но она в гневе оттолкнула его руку, повторив:

— Так это вы граф Ковентри?

— Да, можно сказать и так, — раздался не очень уверенный ответ, будто говоривший сильно сомневался в правоте такого утверждения.

— Если это так, то где же ваша честь? Или вы бесчестны?

Как случилось, что он, Уильям Говард, будущий граф Коветри, еще в ранней юности познавший женщин, знакомый со всеми местными потаскухами и задиравший подолы у каждой юбки, не знал, что ответить этой юной леди и явно терялся? Она продолжала, приходя в бешенство от этого его молчания:

— На вас шпоры рыцаря. Что же это значит, милорд? Что вы их украли? Иначе и быть не может. Ни один рыцарь, имеющий хоть каплю рассудка, не запятнают себя столь бесстыдными деяниями. — Она подалась вперед: — Ваши люди задержали меня и испортили мне путь. Они оскорбили меня, убили моих людей. Убит даже мой конь во время этой стычки. Я не могу дать вам отпор, ибо я женщина. Но, клянусь вам, если только я буду жива и доберусь до королевы, к которой, впрочем, и направлялась, я буду требовать правосудия до тех пор, пока хватит сил и пока все достойные лорды не встанут на мою защиту.

И тогда вовсе не вашим вилланам придется отвечать за все, а вам! — В ярости возвысив голос, она бросила: — Глядя на вас, я понимаю, что лишь такой ничтожный человек, как вы, мог оскорбить нашего несчастного короля и довести до безумия!

— Черт меня подери, что это за женский голосок честит тебя на чем свет стоит, Уил? И мой ли ты сын, если слушаешь это молча, будто у тебя язык отсох?

Голос этот, грубый и зычный, принадлежал старому графу. Он собственной персоной направлялся сюда, пошатываясь и кряхтя, поблескивая налитыми кровью белками. После доброй порции вина лицо лорда Томаса из медного сделалось багровым, да и ь выглядел он сейчас старик стариком — настоящая развалина.

В Джейн — ибо это была Джейн — сразу почувствовала резкую неприязнь к этому старому, порочному, пьяному и неряшливому лорду. Пожалуй, никогда прежде ей не доводилось видеть, чтобы дворянин выглядел подобным образом… как копейщик из гарнизона крепости Гине. Даже если забыть об его бесчестных поступках и оценивать только внешность, старый лорд больше похож на простого пьяницу. И сын, честно говоря, немногим лучше, вот разве что моложе и выше ростом.

Отец Гэнли, разделяя чувства своей подопечной, решил уточнить, правильны ли их догадки:

— Как я полагаю, вы и есть граф Ковентри, а это ваш сын?

— Да, так и есть, — отозвался лорд Томас. — Как я погляжу, доселе вы взирали на нас без должного почтения, и напрасно. Я граф, и это сущая правда, граф из рода Говардов, а это сын мой, плоть от моей плоти, так что оба мы Говарды.

Джейн не сдержала гнева и, вся дрожа, язвительно бросила: — Вам, сэр, да и вам, милорд, — да, вам обоим не мешало бы для начала искупаться! Если не в ванне, то хоть в реке — это тоже подошло бы, а после этого, возможно, никто, подобно нам, не обманулся бы насчет вашего благородного происхождения… — Ее рот принял брезгливое выражение: — Впрочем, тому, кто бесчестен в душе, во всех реках не отмыться!

— Дьявол и преисподняя! — взревел старый граф. — Да мне отродясь не доводилось выслушивать таких оскорблений! Черт меня подери, не слишком ли смел ваш язык, леди, или вы думаете, что раз вы дама…

Сын схватил его за руку, уже сжавшуюся в кулак, и сдавленным голосом произнес:

— Сэр, ну-ка, поглядите на ее слуг.

— А что такое?

— Будь я проклят, если это… если это не герб Бофоров!

Джейн не слышала, да и не хотела слышать, о чем там бормочут между собой эти два Говарда. Ее гордость была оскорблена так, как никогда не бывало прежде. Она, любимая и единственная дочь герцога Сомерсета, и в страшном сне не могла представить себе такого унижения. Ее задержали, убили охрану, можно смело сказать, что ограбили, а теперь вот продолжают удерживать в плену. Подлый старик, похоже, готов ее даже ударить!

Все в мире перевернулось, если подобное стало возможным. Она совершенно не представляла, что будет дальше и как она выйдет из этой передряги, однако знала точно, что если ей когда-нибудь случится вырваться из этого плена, она не успокоится, пока Говарды оба не сложат головы на плахе. Кажется, за такое насилие именно это полагается… Да они хоть знают, на кого посягнули? На дочь Сомерсета, правнучку Эдуарда III, родственницу почти всех королей Европы!